Григорий Шелихов

морозу, и прикрикивал, подражая знакомой ему фельдъегерской манере: -

Гони, я по казенной надобности еду, нет охоты слезы собирать! А не по

душе собачья жизнь - брось все и в Охотск к океан-морю пробирайся... к

Шелихову... Слыхал о таком человеке? Он тебя в Америку отправит - там

всласть заживешь... три жены будет... Заруби на носу, дуралей

немаканый: в Охотск к Шелихову и... в Америку! Тамо приставов, старост

и попов нет и никакой веры не спрашивают...

Заметив интерес к своим словам, мореход до перевала через Урал не

упускал случая, не называя себя, поманить задавленных нуждой и

бесправием людей волшебной страной. Но, перевалив Урал, Шелихов

прекратил, как позже говаривал, "вербовку". На западной стороне Урала

начиналась подневольная, закрепощенная Русь дворян и приказных.

Шелихов остерегался поскользнуться в сношениях с нею, боялся обвинения

в воровском сманивании.

Миновал Казань, с перепряжкой лошадей, и узнал мимоездом, что

старый знакомец, блестящий гвардии господин поручик Державин, много

лет уже не наезживал в родной город, а прежние знакомцы - семейство

мануфактуриста Осокина - выбрались в Петербург после несчастья... Что

за несчастье, Шелихов не хотел расспрашивать встреченного на постоялом

дворе осведомителя - пьяного приказного из губернского правления.

В Нижнем Новгороде, ревнуя к славе знаменитых людей из

купечества, Шелихов задержался на два дня, чтобы посетить на городском

кладбище безвестную могилу, в которой якобы похоронен большой человек

народа русского - Кузьма Минин, сын Захарьев-Сухорукий.

Григорий Шелихов навсегда запомнил и хранил в своей памяти слова

"Истории российской с древнейших времен..." Василия Никитича Татищева,

приписываемые им "гражданину" Минину. И теперь, стоя перед указанной

ему безвестной могилой, с убогим, вязанным из бересты крестом,

Григорий Иванович, сняв с головы малицу, шептал врезавшиеся в память

слова, думая о своей российской Америке:

- "Православные люди, похотим помочь Московскому государству, не

пожалеем животов наших, да не токмо животов - дворы свои продадим,

жен, детей заложим... И какая хвала будет всем нам от русской земли,

что от такого малого города, как наш, произойдет такое великое

дело..." Славороссию к ногам России положить - вот моя клятва, Кузьма

Минич! - воскликнул Шелихов в тон мининскому призыву к патриотизму

россиян.

После посещения могилы Кузьмы Минина Шелихов в тот же день выехал

по тракту на Москву.

В Москве также не погостил. Отслужил в часовне чудотворной иконы

Иверской божьей матери, что стояла в проходе на Красную площадь,

молебен за успех своего дела в Петербурге и через Тверь - Валдай -

Чудово двинулся в столицу.

- Молодец Гриша! - похвалил себя Шелихов, покрывая последние

версты перед въездом в Петербург. - Ничего худого про тебя не скажешь,

на полатях в пути не отогревался, на постоялых дворах чайком не

баловался, за два месяца, худо-бедно, шесть тысяч верст проскакал, а

расскажешь - не дадут тому веры кавалеры столичные!

Завернуть прямо с дороги на двор к Соймоновым, к которым имел

письмо от Селивонова, Шелихов не решился и остановился у казанского

своего знакомца, сына первейшего в России суконщика, Ивана Петровича

Осокина. С Осокиным Шелихов вел дружбу, а с фирмой - торговые дела.

- Каки-таки новы вести и дела завелись, выкладывай! - обратился

Шелихов к хозяину, садясь после первых приветствий за стол с огромным

серебряным самоваром на парчовой скатерти.

- Батюшка волей божьей... - начал хозяин, щеголеватый, не

по-купечески одетый молодой человек в парике, с какими-то чудными

двойными стеклышками, прикрепленными к костяной ручке, с которыми он

не расставался и поминутно подносил к глазам.

- Умер? - живо подхватил Шелихов, припомнив строгого, но

хлебосольного, гостеприимного фабриканта сукон.

- Мученической смертью... Заспорили мужики - сукновалы и

трепальщики шерсти - в который раз о деньгах и харчах плохих... разве

этот народ бывает доволен! Батюшка, правду сказать, крутенек был -

ударил какого-то палкой: не горланьте, мол, смерды... Ну, они и

бросили его в чан с поташем горячим! Войска вызывали усмирять иродов

сиволапых, кнутом учили и в Сибирь немало народу погнали. Только что с

того, нет родителя! - вздохнул наследник и поднес стеклышки к глазам,

чтобы скрыть искорки радости от того, что так неожиданно стал хозяином

огромного дела.

- М-да... конешно, бывает такое, - раздумчиво произнес мореход и,

потеряв охоту продолжать разговор, попросился отдохнуть с дороги: с

завтрева, мол, по хлопотам своим начну мотаться... Предстояло еще раз

хорошенько продумать, откуда начать, кому что сказать, кого и о чем

просить можно.

Роскошная обстановка дома Осокина, снятого за бешеные деньги у

безвыездно проживавшей в Италии княгини Барятинской-Гольдштейн-Бек, и

изменившаяся внешность Осокина, предложившего ему во время чаепития

шипучего французского вина - названия его Шелихов так и не упомнил, -

породили тревожное беспокойство. Сумеет ли он найтись и держаться с

большими людьми столицы, как того требует важность дела, ради решения

которого очутился он здесь, одолев такие пространства?

За подсчетом в кровати географических миль моря и суши,

пройденных им в жизненных скитаниях, мореход и уснул.

На другой день поутру Шелихов, с не изменяющей ему верой в удачу,

кинулся в глубокие водовороты столичного моря.

Среди праздников и затей пышного царствования Екатерины II

Америка Шелихова и русские интересы в этом далеком и свободном уголке

Нового Света встретили дурной прием у больших и малых, пустых и

серьезных людей. Вершители судеб Екатерининской империи, включая самое

царицу, прошли мимо уже многих славных изобретений того времени, на

столетие опередивших техническую мысль Запада, - не заметили ни

Ползунова, с его первой в истории паровой машиной, ни Кулибина, после

смерти которого осталось тридцать семь неиспользованных ценных

изобретений, ни Фролова, конструктора и строителя сложных

гидротехнических установок, построившего в 80-х годах на Урале

металлургический комбинат, приводившийся в действие силой воды;

главные вельможи, правители страны, пренебрегли даже великим зодчим

Баженовым и круто расправились с Новиковым и Радищевым.

Пламя Пугачевского восстания, несмотря на пятнадцатилетнюю

давность, оставило неизгладимый след в сознании правящей верхушки

русского общества. Любой общественный почин, если он мог вызвать

интерес и сочувствие народной массы или если он зародился среди людей

"подлого звания", порождал скептическое отношение и заградительные

рогатки сверху. Почин малых людей мог рассчитывать на одобрение только

в таких делах, как введение новых фигур полонеза или новой комбинации

шитья золотом и драгоценными камнями парадных камзолов и роб,

одобрялись все пышные растраты средств, создававшихся закрепощенным

трудом.

В вековой борьбе с врагами русский народ воспитал в себе

самоотверженное чувство подчинения своих дел и начинаний

государственному началу. Это государственное начало, как казалось

людям, олицетворялось государем, а дедовские рассказы о петровских

временах подкрепляли представления о том, что народное благо

действительно является единственной целью дел и мыслей государей. Так

понимал назначение царствующих особ и Григорий Шелихов, человек

крупного масштаба и живого ума.

Увлеченный своими широкими планами, он, самообольщаясь надеждами