Сборник статей, воспоминаний, писем

   Уже в Барвихе он получил письмо от старого зрителя: "Был давно на Вашем старом "молодом" Чацком и недавно на молодом "старом" Чацком. Никакой утечки во времени. Разница лишь в направлении ветрил: _т_а_м_ -- с горечью: "Карету мне, карету...", _з_д_е_с_ь_ -- освобождение от оков любви, энергичный протест, пощечина художника".

   14 апреля в спектакле "Враги" В. И. почти экспромтом пришлось сыграть роль Якова Бардина (исполнитель этой роли В. А. Орлов был вызван из Москвы к больной матери). Выручая спектакль, который мог быть сорван, В. И. сам предложил заменить Орлова. Ему была дана одна репетиция, и присутствовавшие на ней товарищи были поражены тем, как тщательно В. И. готовился к спектаклю. "Играл В. И. великолепно, -- писал в "Горьковце" (1939, No 13) Е. В. Калужский,-- и выразил желание иногда играть эту роль. Анонс о выступлении Качалова в роли Якова Бардина был встречен в публике аплодисментами так же, как и его первый выход на сцену".

   Те, кому посчастливилось видеть Качалова в этой роли, рассказывали, что он создал образ, незабываемый по искренности и простоте. Этот "брат хозяина" симпатизирует рабочим и часто бывает на фабрике. "Бунт будет",-- говорит он. Он уже в гимназии понял, что "никуда не годится", то есть что "не хочет работать для хлеба и не может копить деньги". Это человек, сломленный алкоголем, на грани душевной болезни. Но он сохранил какие-то моральные качества, давно утраченные его средой. Вот это в нем и ценил Качалов. Бессилие и беспомощность больного, но чуткого и душевно чистого человека Качалов передавал с огромной и покоряющей силой. Сцена прощания с Татьяной стала незабываемой. "Ты поцеловала меня, точно покойника..." -- говорил он жене и прикладывал ее руку к своему лбу. В этой сцене Качалов не скрывал растерянности Якова перед жизнью и в то же время приоткрывал зрителю его душевные богатства. Это было одно из проявлений качаловского дара -- скупыми средствами обнажать душу до конца.

   "Дорогой Василий Иванович! Я видел Вас еще раз вчера, -- писал ему в апреле 1939 года студент историко-философского института. -- То потрясающее впечатление, которое производит каждый из созданных Вами образов, у тех, кто хоть раз видел Вас, будет в их сознании жить вечно. Вы поистине великий артист нашего времени. Образы, созданные Вами, заставляют содрогаться перед жалкой обывательской жизнью и вдохновляют на счастливый благородный труд -- труд без успокоения, труд без утомления. Все мы счастливы быть Вашими современниками и видеть Вас на сцене. У меня будет к Вам только одна просьба. Напишите, пожалуйста, книгу о Вашей замечательной жизни, о Вашей благородной работе, отданной на службу своему народу. Эта книга будет любимой, будет настольной книгой каждого культурного человека".

   "Мне кажется, я так изменился за один вечер, слушая Вас, что всему плохому положен конец безвозвратно", -- признавался после вечера в Колонном зале в письме к В. И. студент Института народного хозяйства. -- Ваш вечный покорный зритель и слушатель..." (фамилия неразборчива).

   12 мая 1939 года коллектив драмкружка одного воинского подразделения прислал Качалову свой дальневосточный красноармейский привет и благодарил его за заботу (письмо и сборник маленьких пьес).

   В мае МХАТ гастролировал в Горьком, в июне -- в Киеве. Вс. Чаговец в статье о Качалове рисовал его выступление в пушкинский день 1939 года ("Да здравствуют музы, да здравствует разум!") и вспоминал призывное "ау" качаловского Трофимова перед революцией 1905 года. В Киеве Качалов много выступал в концертах (во Дворце культуры хлебопекарей, на вечере памяти Горького, в Государственном театральном институте и др.). Днем гулял по садам, дышал запахом акаций. После одного из спектаклей толпа молодежи устроила Качалову овацию на площади и на руках понесла его к машине.

   После киевских гастролей, перед Кисловодском, В. И. отдыхал на Николиной горе, где у него с 1934 года была своя дача. В первые годы он сам мало ею пользовался, но постепенно, особенно после войны, очень к ней привязался. 4 июля он писал С. М. Зарудному: "В общем здесь хорошо, можно отдохнуть, хотя чуть-чуть тесновато и немного шумно от той "младой жизни", которая "играет" и заполняет весь дом и все пространство маленького участка, обнесенного некрашеным частоколом (никак не соберусь с деньгами и временем заняться этим художеством). Играющая младая жизнь -- это Ольгуша Пыжова (11 лет), внучка Сергея Васильевича {С. В. Алферьев -- сторож на даче Качалова.} Наташа (тоже 11 лет), четырехмесячный Мишка, сын бывшей жены Вадима Анны Михайловны, которую ты помнишь по Ленинграду, два сына овчарки Изоры (Брут 2-х лет и Джон 2-х месяцев), два котенка и шесть однодневных цыплят, которые вчера на моих глазах вылупливались из яиц (впервые в жизни наблюдал это таинство). Собираюсь еще выводить и гусят. Но этим думаю заняться в августе, когда вернусь из Кисловодска, куда еду 5 июля подлечить очень уставшее сердце (одышка, перебои)..."

   В Кисловодске Качалов жил в доме отдыха Совнаркома у Красных Камней. "Наслаждаюсь больше всего одиночеством, даже больше, чем красотой и воздухом, -- писал он. -- Сижу один на своем балконе. Встаю в 7 часов утра, сейчас же отправляюсь по маршруту к "Красному Солнышку", отхожу в сторону от людей, очень еще редких в этот час, и дышу, не могу надышаться".

   МХАТ ставил заново спектакль "Три сестры". По настоятельной просьбе Вл. И. Немировича-Данченко Качалов начал репетировать Вершинина. С огромной заинтересованностью В. И. отнесся к спектаклю в целом. В письме к Владимиру Ивановичу он писал: "Очень хочет играть няню Н. А. Соколовская. Думаю, что Вы утвердите ее как первую или основную исполнительницу: и настоящая старуха, и настоящая актриса со всеми нужными для этой цели данными. Станицын очень хочет играть Андрея (располневший генеральский сынок с дикцией барчука-интеллигента, хорошо говорит на иностранных языках, переводит книгу с английского, уютный, мягкотелый, юмористически-располневший, которого хочется щекотать и щипать, ленивый увалень в первых действиях, истеричный -- в последних), конечно, лучшего Андрея, чем Станицын, у нас в театре нет..."

   Председателем жюри Лермонтовского конкурса чтецов в конце сентября был Качалов. Перед ним маячил еще неосуществленный образ Фамусова, но В. И. заболел, слег и в первых числах октября попал в Кремлевскую больницу. 7 октября он писал: "Сейчас узнал о смерти Щукина. Чорт знает, какая нелепость! Нелепость. Больше всего нелепость!" Качалов очень любил и ценил Щукина. Подарил ему когда-то свой портрет с надписью: "Внуку, милому и любимому и уже "заслуженному", от деда Качалова".

   В конце октября В. И. оказался в Барвихе. Он был крайне подавлен расшатанностью своего здоровья. Бывали дни, когда он твердо, упорно, настойчиво думал и даже говорил о смерти.

   В. И. выполнял процедуры, много сидел на воздухе, много молчал, много читал; его навещали друзья. "...Сдвига в настроении к лучшему не произошло. И не жду его. И не предвижу, -- писал он. -- И не потому, что "я, наконец, смертельно болен"... Даже думаю, что в какой-то степени выздоравливаю. Но мне ясно, -- я ощущаю это всем нутром, -- что окончательно я не выздоровлю, что завелась червоточина, которая, может быть, и не так уж быстро, но свое дело сделает и уже делает. Несмотря на дивную погоду, на душе невесело". Очень медленно, постепенно он стал выходить из этой депрессии. Бывали и очень хорошие дни, приходило бодрое, даже веселое настроение. Иногда он был способен с увлечением отдаться случайному впечатлению, и нельзя было не залюбоваться его непосредственностью. В разговоре с людьми ему были чужды "общие места", он всегда сразу начинал говорить о самом главном. Он мог накинуться на посетителей чуть ли не в первые минуты их приезда, если был увлечен какой-то книгой, если выносил в душе какой-то образ или сцену. Как всегда, он сейчас же начинал искать сочувствия своему настроению. Так заволновала его вдруг (такие мгновенные увлечения у него бывали) страничка из романа Голубова "Солдатская слава" (роман печатался в журнале "Знамя"), и ему не терпелось с кем-нибудь поделиться захватившим его впечатлением. В такие минуты он был полон жизни. Не могло не остаться в памяти его загоревшееся, почти вдохновенное лицо. Как всегда, перечитывая особенно пришедшиеся ему по душе строки, он по лицу собеседника старался угадать впечатление. Да и вообще стоило Василию Ивановичу соприкоснуться с каким-нибудь творческим материалом, он весь преображался. Подавленность, мысли о нездоровье уступали место живому и радостному настроению.