Сборник статей, воспоминаний, писем

   Сезон открылся поздно. Качалов состоял в жюри конкурса чтецов на лучшее исполнение Октябрьского репертуара. Дома он продолжал работать над ролью Бориса Годунова. 16 ноября он сообщал С. М. Зарудному: "Решено "Горе от ума" -- меня и Тарханова прочат в Фамусовы, Чацких -- целая бригада. Почти решен "Борис Годунов" (10 картин, т. е. "сцены из трагедии"). И все это нужно делать поскорей: "Бориса" -- к концу декабря, а "Горе от ума" должно быть готово к лету, чтобы итти в день 40-летия театра, 27 октября 1938 года. Работы у меня по горло".

   К предстоящему юбилею театр намечал цикл творческих вечеров крупнейших актеров. Вечер Качалова был проведен первым, 19 ноября, в помещении МХАТ. На свободной от обычных декораций сцене, в своем обычном черном пиджаке Качалов с одинаковым блеском перевоплощался то в Николая I, то в партизана Вершинина, то в провинциального трагика Несчастливцева, то в герцога Глостера. Рецензенты опять останавливали внимание на силе качаловского интеллекта. Сцену из "Бронепоезда" считали самой удачной: находили, что она звучала даже несравненно ярче, чем в спектакле.

   В начале декабря в статье "Боевое искусство" Качалов подводил интересные и значительные итоги Октябрьского конкурса чтецов.

   Прекращение работы над "Борисом Годуновым" не могло не отразиться на самочувствии Василия Ивановича. Всегда очень сдержанный, привыкший все молча переживать в себе, он невесело писал 11 декабря С. М. Зарудному: "Терпеливо переношу бремя годов и даже со сравнительной бодростью. Но достижений нет никаких и не предвидится. Вечер мой прошел с успехом, даже с большим, но нового я ничего не показал -- ни в смысле исполнения, ни в смысле репертуара. Некоторой новостью, пожалуй, явился для многих Несчастливцев, и некоторые из друзей моих его одобрили. Но большинство, по-видимому, считает его слабейшим номером моей программы. "Борис Годунов" окончательно как будто еще не снят с репертуара, но откладывается на неопределенное будущее, уступив место "Горю от ума". Фамусов меня больше пугает, чем прельщает,-- я согласился его репетировать только в виде эксперимента".

   12 декабря на выборах в Верховный Совет СССР Качалов голосовал в 5-м участке Советского избирательного округа.

   31 декабря он играл Барона в юбилейном спектакле "На дне" (35 лет со дня премьеры). 3 января 1938 года был его творческий вечер в Доме актера (через неделю его повторили по радио). В. И. в эти дни был направлен в качестве делегата на Всероссийский съезд работников искусств. Перед 20-летием Красной Армии особенно много выступал в частях Московского гарнизона. 23 февраля в "Правде" было напечатано его приветствие Вооруженным Силам нашей страны: "Люди Красной Армии -- это мужественные, храбрые, беззаветно преданные Родине, скромные, простые, строгие к себе люди. У них широкий кругозор и широкий круг живых интересов, поэтому нам, работникам искусства, так радостна и дорога каждая наша встреча с товарищами красноармейцами и краснофлотцами".

   В МХАТ шли разговоры о постановке в новом сезоне "Свадьбы Кречинского" с Качаловым и Москвиным.

   Отдыхая в санатории "Сосны", В. И. много читал и работал. "В общем чувствую себя окрепшим, -- писал он оттуда. -- И даже потянуло на работу и к людям. Здесь я "проработал" Маяковского. Могу сказать теперь, что довольно хорошо его знаю. Кажется мне, какая-то гениальность в нем есть. Во всяком случае, элементы гениальности чувствую, хотя и не могу дать себе отчета, в чем они, т. е. чем именно он меня волнует. Пожалуй, ближе всего мне Маяковский-"романтик", чего раньше я о нем не думал. По существу, кроткий, целомудренный. Абсолютно не циник. Грубиян, горлан -- это, по-моему, наигранное, внешнее. Тут много от романтики. Много думал, что именно выбрать для чтения. Облюбовал "Во весь голос" и выучил. Еще не очень уверенно, но уже могу без остановок и запинок про себя читать, не заглядывая в текст. Чуть подсократил (насчет "чудовищ ископаемо-хвостатых" -- 4 строчки вон и под вопросом оставил еще 4 строчки выше, перед этим: "Потомки, словарей проверьте поплавки"). Но ничего, против обыкновения, не переделывал, не изменял, не переставил".

   С 25 мая по 1 июля МХАТ гастролировал в Ленинграде. Качалов сыграл ряд спектаклей и провел ряд концертов для ленинградского гарнизона. На Кировском заводе рабочий сталелитейного цеха Б. Патрикеев писал, что МХАТ поднимает значительность пьесы "У врат царства" и делает ее современной: "Театр показывает всю беспомощность борьбы человека, оторванного от коллектива, ушедшего целиком в свои книги и рукописи. Зрителя поражает все, каждая деталь отделки спектакля. Забываешь, что сидишь в театре: со сцены бьет настоящая жизнь, и поэтому невольно живешь вместе с актерами теми же переживаниями" {"Кировец", 11 июня 1938 г.}. Небезынтересно сопоставить почти одновременный отзыв о том же спектакле народного артиста республики Б. А. Бабочкина: "В этом внешне скромном, совсем не парадном спектакле как бы скристаллизовалось все лучшее, что есть в самой сущности мхатовской манеры актерского исполнения. Этим впечатлением зритель больше всего обязан Василию Ивановичу Качалову. Через 30 лет после премьеры этот громадный мастер сохранил то увлечение ролью, которое одно может одухотворить самую громадную технику и самое высокое мастерство. Карено Качалова -- это прежде всего молодость, непоколебимая, честная, смелая и целеустремленная. Поэтому его Карено так близок и понятен советскому зрителю" {"Ленинградская правда", 3 июля 1938 г.}.

   "...Очень привязался к своей комнате, к виду из окна на площадь и скверик перед Исаакием, -- писал В. И. из Ленинграда. -- Раньше -- в прежние приезды -- мало его ценил, не чувствовал его прелести, а теперь -- вроде как влюбился, не могу оторвать глаз от окна, а если выхожу на улицу, то хожу вокруг и около. Исаакий, Фальконет, Нева -- вот мой маршрут ежедневный, а то и два-три раза в сутки -- во всякую погоду, когда удается удрать от людей... В людской компании провел только один приятный вечер -- у здешних чтецов. Было человек двадцать. Я им читал много, и из них двое читали очень хорошо. И еще довольно приятно было в писательской компании..."

   "Дорогой Василий Иванович! -- писал Качалову ленинградский мастер художественного слова Г. В. Артоболевский в большом и интересном письме. -- Вчера как-то не нашлось слов сказать самое главное, что все мы ощущали и ощущаем: то, что Вы показали, замечательно и полно такого подлинного мастерства, что наши "вымученные" рассуждения -- как пыль на Парфенон. Самое удивительное то, что Вы, великий мастер сцены, находящийся на вершине достижений, признания и славы, с такой великолепной щедростью отдаете свое мастерство нашему суду".

   Художник Г. С. Верейский написал портрет В. И. В Москве скульпторы Н. П. Гаврилов и М. Д. Рындзюнская заканчивали бюсты Качалова.

   Любимый труд целиком заполнял существование Качалова, помогая ему преодолевать решительно все, что мешало его творческой работе. Рассказывая о театре, особенно об эстраде, он никогда не говорил "я", но всегда "мы": в этом было какое-то органическое чувство коллектива. "Мы" -- это его радовало, это было весело, и, рассказывая, он увлекался подробностями.

   С конца июля Качалов лечился в Барвихе. "В семь часов утра встаю, умываюсь, выпиваю стакан сливок, иду в лес и там живу в полное свое удовольствие, -- писал В. И. -- Сижу в тени, лежу на скамье на солнце, читаю газету вчерашнюю, даже иногда книжку (о Суворове довольно толстую книжку одолел) или развлекаюсь с зайцами и белками, дятлами и кукушками. Если бы не такая жара, конечно, я бы больше двигался, больше вдыхал хвойных запахов и вообще больше бы радовался жизни".