Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

— Хотел бы я посмотреть на этого человека, —

усмехался ты.

На следующий день мы не пошли

на митинг, хотя твоя мама и моя сестра отправились

на Дворцовую площадь, ведомые эйфорическим

стадным чувством. Впрочем, это было уже не опасно.

Исход, согласно законам жанра, был ясен.

К политике ты и потом оставался равнодушен.

Вернее, политика интересовала тебя как сценарная

интрига, как повод для индивидуального бунта.

Интересовала в моменты революций и взрывов.

Интересовала как поле применения жанровых

манипуляций, операторских и монтажных приемов.

Тебя поразило, как это сделал Невзоров в своем

вильнюсском репортаже о штурме телебашни

в январе девяносто первого года. Но ты не смотрел

политические дебаты. Не интересовался мнением

164

политических комментаторов. Был равнодушен

к феномену НТВ, не слушал “Эхо Москвы”. Помню, в 1993 году в день штурма Белого дома мы с тобой

пришли в Дом кино. Однако вместо кино там

устроили импровизированное собрание “в защиту

нападавших...” Помню, как на сцену вышел Виктор

Топоров и сказал о том, что безнравственно

расстреливать свой парламент. В зале закричали, заулюлюкали:

— Уйди, подонок!

— Иванчик, вставай и пойдем отсюда, — мрачно

сказал ты, и мы двинулись к выходу, провожаемые

шипением. Я не знаю, был ты тогда за или против.

Но я знаю, что ты ненавидел быть в толпе. Особенно

когда озверелая толпа травила одиночку. По странному

совпадению именно Топоров написал предисловие

к твоей посмертной книге, хотя вы с ним даже не были

знакомы. И — всё “страньше и страньше” — именно

сегодня он умер. В конце августа, как и ты.

Когда я в августе девяносто первого не отрываясь

смотрела по телевизору похороны троих парней, погибших при защите Белого дома, ты сказал:

— Ты хоть понимаешь, что тобой манипулируют?

Что они творят новый миф? Посмотри на этих

троих — афганец, кооператор и архитектор. Идеальный

социальный набор нового времени. Оторвись

от экрана, Иванчик.

Я оторвалась от экрана. Но ненадолго. Тем

вечером мы смотрели “Соломенных псов” и полночи

обсуждали, как Пекинпа перевернул жанровые

стереотипы. Очкастый математик Дастина Хоффмана, жалкий интеллигентный слабак, которому, согласно

логике фильма, надлежало быть жертвой грубых

деревенских парней, превращался в убийцу, получаю-

щего садистское наслаждение от расправы. Как всегда

у Пекинпа, мораль цинично выворачивалась

наизнанку — вместе с жанром.

Когда застрелился Пуго (последнюю пулю выпу-

стила в него жена — перед тем как выстрелить в себя), ты восхитился законченностью сюжета:

— Борис Карлович! С ума сойти. А его жена —

это же просто Магда Геббельс, только в фарсовом

варианте.

Ты хорошо изучил законы жанра.

47.

166

24 августа 2013

Ты так любил рассуждать о вампирах! О том, как

первобытные человеческие страхи находят выражение

в разных жанровых формулах. И жанровое кино ты

ценил не меньше авторского. Впрочем, большинство

твоих любимых авторов как раз играли с жанром.

Ты любил вурдалаков, сомнамбул, зомби и прочих

франкенштейнов — всех, кто побывал по ту сторону.

Восхищался “Песочным человеком” Гофмана

и “Големом” Густава Майринка. В последний год

жизни ты влюбился в Прагу и приезжал туда несколько

раз. Неудивительно — при твоей страсти к Голему.

Слово “миф” встречается в твоих статьях почти

так же часто, как “смерть”.

Мы с тобой прочли всего Брема Стокера, а после

с увлечением пересматривали все вампирские фильмы

(тогда как раз вышел “Дракула” Копполы). Ты называл

вампиров неупокоенными, un-dead. Интересно, что ты

сказал бы о сегодняшней подростковой вампирской

эпидемии. Моя дочь Соня, в чьих деликатных и нерв-

ных чертах я почему-то совсем не узнаю себя, увлечена

бледными красавцами кровопийцами из “Затмения”

и “Дневников вампира” и даже ведет какую-то

вампирскую группу в социальных сетях. Ты, конечно,

немедленно провел бы параллель между вампиризмом

и сексом, порассуждал бы об ожидании потери

девственности, о первой крови и т.п. Но когда

я смотрю на Соню, то понимаю, что в ее мании есть

девическо-романтическое желание, чтобы любовь была

отчаянной и опасной. Граничила бы со смертью, но

была бы бессмертной, вечной. В наши дни Дракулы

стали американскими смазливыми тинейджерами.

А тебе так нравилось, что они — пожилые восточно-

европейские аристократы, уходящая экзотическая

натура.

Сережа говорит, что я пью красное вино страстно

и упоенно — как кровь. И выбираю всегда самое

густое, темное, тягучее. Он любит пить вино из моих

губ, ему нравится, как поцелуи смешиваются с вином.

В этом есть что-то от переливания крови.

— Глаза у тебя сверкают, как у вампира, —

говорит он.

— И когда это бывает?

— Каждый раз, когда ты меня хочешь.

— Значит, всегда.

Пью ли я его свежую кровь? Разумеется. Дарю ли

я ему бессмертие, открываю ли новые горизонты?

Не уверена. Боюсь ли я рассвета, когда наш хрупкий

союз распадется? Не боюсь. И вовсе я не одурела от

красного вина и от юношеской крови.

Я не тинейджер, а мудрый, трезвый кровосос —

таких ты и любил.

48.

168

25 августа 2013

Настоящий рай — это потерянный рай. Мне кажется, что я слышала это от тебя. Но это сказал Пруст.

Не пугайся, Иванчик, я не то чтобы штудирую Пруста.

Я одолела “Свана”, кажется, еще до встречи с тобой

и не возвращалась к нему больше. Но эту фразу

повторил в своей прощальной речи Ив Сен-Лоран.

Поэтому я ее и запомнила.

Сейчас первые два года нашей с тобой совместной

жизни кажутся мне райскими. Невероятными.

Безоблачно счастливыми. Были ли они такими на

самом деле? Или представляются такими из-за

чудовищных потерь? Не знаю.

Но я точно знаю, когда наша жизнь впервые дала

трещину. Едва заметную. Это было, когда ты уехал

в Америку.

В начале девяностых Америка была мифом по-

хлеще Парижа. Если Париж был культурным мифом, то Америка — мифом о свободе. Отправиться туда —

всё равно что полететь в космос. Мы все любили

наутилусовскую “Good bye, Америка, о, где я не буду

никогда”. И вдруг — ты едешь в Америку.

На волне моды на перестроечную Россию

получить преподавательский или исследовательский

грант было не так трудно. Твоя американская подруга

Эллен Берри (ты называл ее Ленкой-ягодкой), которая

занималась авангардным кино, устроила мизерную

стипендию твоей бывшей жене Кате (и она навсегда

перебралась в Америку), а потом и тебе — роскошный

фулбрайтовский грант. Предполагалось, что ты прове-

дешь три месяца в университетском городке Боулинг-

Грин в штате Огайо, в часе езды от знаменитого

169

Энн-Арбора. Будешь читать лекции о советском

авангардном кино и заодно заниматься библиотечными

изысканиями, а потом еще месяц жить в Нью-Йорке.

Стипендия была по тем временам немыслимой —

кажется, две с половиной тысячи долларов в месяц.

Что делать с такими деньгами, мы и подумать

не смели.

Ты улетал в феврале или в марте — загадочной

американской авиакомпанией Delta — на четыре месяца.

Примириться с тем, что мы расстанемся так надолго, мы не могли. И ты решил во что бы то ни стало взять

меня с собой.

Мне казалось, что это утопия. Ведь гудбай, Аме-

рика, о, разве нет? Нас так долго учили любить твои

запретные плоды. Ты написал какие-то заявления, я заполнила какую-то анкету и каким-то чудом

получила американскую визу.