Воспоминания розы

* * *

Мы снова встретились в Марселе. При одной мысли об этом свидании меня начинала бить нервная дрожь, я не знала – от любви или от страха. Меня окружали преданные друзья. От Тонио я не получила ни единой весточки, кроме короткого сообщения о его приезде.

С того момента, как он вышел из самолета, и до ужина все шло легко, но это была лишь отсрочка разговора, настоящая встреча была впереди.

В гостинице он неподвижно стоял перед двумя своими закрытыми чемоданами, глядя в пол. Я начала расстегивать ремень одного из них. Тонио подскочил, будто его неожиданно разбудили:

– Чего ты хочешь?

– Достать твою пижаму. В каком она чемодане?

Мы вместе стали рыться в его чемоданах, пока наконец не нашли пижаму.

– Знаю, знаю, сейчас ты мне скажешь, что я положил чистое белье вместе с грязным… но уже слишком поздно. Пошли спать.

Ему нужно было соблюсти приличия.

В Марселе в гостиницах не топят, ведь на юге должно постоянно светить солнце. Ни один житель Марселя ни за что не признается, что ему холодно, даже в пасмурные дни, когда дует мистраль, от которого голоса местных жителей становятся низкими и хриплыми, вызывая в памяти запахи порта, ветер и грязный морской воздух.

Из окна я наблюдала за бурлящей толпой на набережных. С наступлением темноты суета вокруг сутенеров нарастала.

Я не могла сосредоточиться. Я так ждала возвращения мужа, и вот он передо мной – холодный, как мраморная статуя, далекий, как звезды. Я больше не страдала. Я просто должна снова ждать его возвращения, сказала я себе, поэтому сделала над собой усилие, чтобы открыть рот и задать вопрос:

– Ты хочешь спать?

– Да, да. Я очень устал. Пошли ложиться.

Я наклонилась над чемоданом и стала перебирать его вещи, пытаясь навести хоть какой-то порядок. Едва я взяла пару носков и несколько грязных носовых платков, как он резко вырвал их у меня из рук, крича:

– Не трогай мои вещи. Умоляю тебя, ничего не трогай. Я уже совершеннолетний и имею право сам складывать свои рубашки, как мне нравится!

С начала нашей совместной жизни я всегда тщательно собирала и распаковывала его чемоданы. Только я знала, как должна быть разложена его одежда. У меня холодок пополз по спине от такой внезапной перемены. Я решила, что он болен или в дурном настроении. Возможно, у него проблемы с деньгами. Наполовину одетая, я скользнула в постель. Мое сердце было холоднее его рук и ледяного одеяла в этом выстуженном номере. Тонио наглухо закрыл все окна, погасил свет и осторожно присел на край кровати. Он тоже чувствовал страх, уже накрывший меня с головой.

Мы возвращались на поезде все так же молча. Мы были сдержанны, как незнакомцы, вынужденные ехать в одном купе. Вечер дома прошел так же, как и предыдущий. Тонио лег и тут же заснул, а я слишком нервничала, чтобы спать. Тихо, как кошка, я ходила по нашей огромной квартире. Я отправилась в самую дальнюю комнату, чтобы не потревожить его своим смятением, своей бессонницей. Никогда еще Тонио настолько не отдалялся от меня, никогда его молчание не было для меня так мучительно, на этот раз у него просто не нашлось для меня слов. Один из его чемоданов высовывался из набитого книгами шкафа. Что делать с этим чемоданом? Я тут же накинулась на него, как бросаются на врага. Я открыла его и яростно переворошила содержимое. Там все еще лежало грязное белье, которое он вырвал у меня накануне, а среди белья – сотня сильно надушенных писем. Один только запах писем объяснил мне поведение Тонио. Я вскрыла первое письмо, вне всяких сомнений – почерк моего мужа. И я прочла: «Дорогая, дорогая». Но это письмо адресовано не мне. Кто эта «дорогая» счастливица? Я не могла читать дальше, слезы мешали мне. В смятении я разобрала лишь одну строчку: речь шла о том, что он не может помешать жене приехать в Лондон. Ее пригласили, и это будет жестоко. Но если завтра, писал он дальше, моя соперница позовет его с собой, куда угодно, он уедет, даже не попрощавшись со мной.

Я не выдержала. Остальные письма были от этой самой «дорогой».

Что делать? У меня не было ни малейшего опыта в подобных ситуациях. Придется учиться. Я пошла будить Тонио и предъявила ему письма.

– А, ты рылась в моих вещах?

Он был так зол, что мои слезы тут же высохли.

– Раз ты все знаешь, так даже лучше.

И он потупился, как провинившийся ребенок.

– Что ты собираешься делать? – спросил он.

– Я? Ничего. Что-то во мне сломалось, но ты никогда не сможешь этого починить.

Я держалась за сердце, которое билось слишком сильно. Я чувствовала себя идиоткой, как в комедиях, когда измена наконец становится явной. Мне было наплевать на себя.

– А ты? Что ты будешь делать? Я не собираюсь тебя ни в чем упрекать. Ты больше меня не любишь, и это твое право. Мы ведь договорились, и именно я это предложила: «Если один из нас перестанет любить другого, надо сказать об этом, признаться». Любовь – хрупкая вещь. Иногда можно затеряться на ее бескрайних просторах… Ну вот, я и потерялась, но если ты счастлив с ней, я не желаю вам никаких бед. Уезжай как можно скорее и навсегда, вместе с ней. Не пытайся больше увидеться со мной, уезжай в другую страну. Путешествия помогают забыть обо всем.

Я знала, что это за другая страна, я призналась ему в этом. Я продолжала говорить, не переводя дыхания:

– Если твоя любовь, твоя страсть к ней искренна, ты не должен ее бросать. Обещаю тебе, что я не умру, я попытаюсь жить и помнить о том, что именно я позволила тебе встретить твою настоящую любовь. Так что уезжай с ней куда угодно, хоть на край света, не попрощавшись со мной.

Он был бледен и серьезен.

– Я восхищаюсь тобой, – ответил он, медленно притягивая меня к себе. – Мне жаль, что ты нашла это письмо, я должен был предупредить тебя. Я боялся сделать тебе больно, я очень боялся. Я люблю тебя всем сердцем, я люблю тебя, как сестру, как дочь, как родину, но я не могу оторваться от нее. Я ни дня не могу прожить, не видя, не слыша ее. Она для меня как наркотик. Она разрушает меня, делает мне больно, она разлучает нас, но я не могу бросить ее.

Я снова легла в постель, потому что ноги меня не держали. Мне было плохо, очень плохо. Мы оба плакали навзрыд, словно дети, которые горят в одном огне, не надеясь на спасительное чудо.

На рассвете я возобновила разговор:

– Я останусь твоим другом, я вернусь к своей матери, как когда я была маленькой девочкой и разбивала коленки, я пойду искать утешения у своих розовых кустов, пальм и вулканов Сальвадора. Когда я состарюсь, возможно, однажды ты приедешь меня навестить…

Он переехал в гостиницу, потому что мы не могли смотреть друг на друга без слез, без того, чтобы не упасть друг другу в объятия и таким образом потерять целый день в бесполезных рыданиях. И тем не менее вид у него был счастливый. Я весь день оставалась в постели. Моя верная подруга Сюзанна ухаживала за мной, я навела справки о ближайшем пароходе, отправляющемся в Сальвадор.

* * *

Муж присылал мне нежные письма, все более и более влюбленные, и вскоре он начал умолять меня не уезжать. Он просил подождать его полгода, «всего каких-то жалких полгода», настаивал он…

И клялся, что потом отвезет меня в Китай, где мы будем счастливы, вдвоем, одни. Я верила в Китай, в наше китайское счастье, и ждала, лежа в постели и страдая.

* * *

Однажды он снова появился со своими чемоданами. Ему надоела жизнь в гостинице. Как ребенок, как студент, который провел каникулы в неудачном месте, он воскликнул, стоя над своими двумя чемоданами, которые он примостил в изножье моей кровати:

– Ну вот и я!

И бессильно уронил руки.

– Вот и я. Я больше не могу жить вне дома. Я больше не могу жить без тебя. Я болен, ты мне нужна, возьми меня обратно, иначе я умру. Я не могу больше есть в ресторане, мне все не так, я слишком много пью и не могу больше написать ни строчки. Если я не буду работать, кто будет оплачивать наше существование?