Андрей Кончаловский. Никто не знает...

Вот почему логика моих размышлений и поисков будет во многом вести к ответу на

вопрос: «Как у когда-то «талантливого, но легкомысленного и циничного» барчука, по

характеристике его учителя Михаила Ромма, а ныне вполне укрепленного в жизни, удачливого,

всемирно признанного зрелого мастера мог родиться такой кинематограф, такой театр, такой

образ мыслей, какие предстали перед нами на рубеже второго десятилетия XXI века?» Может

быть, в действительности никакого «барчука» и не было? А был человек, рано почувствовавший

уровень своих творческих посягательств, обеспеченных серьезным талантом, и с моцартовской

легкостью отдавшийся им?

И последнее путеводительное соображение к этому довольно затянувшемуся

предуведомлению.

Если ты изо всех сил, несмотря на любовь к путешествиям по экзотическим странам,

устраиваешь свой дом, крепишь семью, заботишься о детях, то подобного рода деятельность в

такой стране, как современная Россия, сама по себе кажется из ряда вон выходящей, то есть как

бы заранее обреченной. Что ты и сам, обладая одновременно трезвостью циника и

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

7

философским складом мышления, прекрасно понимаешь.

И тогда что же? Тогда ты, имея Дом, в котором оставили след твои ближайшие предки,

будешь тем не менее почти бессознательно искать укрытия и для этого Дома, и для твоей семьи.

Вольно или невольно будешь бежать от преследующего тебя Призрака отечественной

катастрофы. От страха перед разрухой, будто заложенной в основу нашей национальной

ментальности.

Когда десятилетия тому назад, в августе 1991 года, его остановили журналисты у трапа

самолета, допытываясь, почему он в такую ответственную для страны и судеб демократии

минуту покидает СССР, Андрей ответил искренне. Сочувствуя демократическим

преобразованиям, боится погибнуть под обломками рушащейся страны и так погубить не

только творческие планы, но прежде всего семью. И среди прочего помянул о внутренней

разобщенности не только в народе, но и в среде либералов, процитировав при этом известную

фразу Л. Толстого из «Войны и мира»: если плохие люди так легко объединяются, то что

мешает это же сделать хорошим?

Что изменилось с тех пор? «Кущевка по всей стране!»— тоже его слова, но произнесенные

уже в начале второго десятилетия XXI века. Какое уж тут счастье и благоденствие?! Вот и

выходит, что сам создатель «Дома дураков» не может следовать формуле одного из «больных»,

идеологов картины: «Это наш дом, и мы будем в нем жить». Так мог бы сказать Василий

Макарович. Андрей Сергеевич говорит другое: «Не могу жить в России, если не имею

возможности из нее уехать». Вот и превращается существование «счастливого человека» в

непрестанное возвращение на родину, то есть в жизнь на стыке, поскольку не прекращается и

бег от родных осин.

Это счастье или несчастье? Или наша общая судьба?

Часть первая Древо предков

…Это путешествие человека к самому себе. Делая первый шаг от

дома, мы одновременно делаем его к дому: земля круглая, и уходим мы,

чтобы вернуться…

Андрей Кончаловский

Глава первая Ветвь матери. Прадедов «сундук»

Насчет отличий нам, брат, с тобой не везет. Оттого, что не

умеем заискивать. Казаки мы с тобой благородные — родовые, а не

лакеи. Меня эта идея всегда укрепляет…

В. И. Суриков. Из письма брату

1

Вторая половина 1970-х. Сорокалетний правнук Василия Сурикова кинорежиссер Андрей

Кончаловский взял курс из Москвы на родину великого предка. Начинались съемки кинопоэмы

«Сибириада».

Может быть, это было прощальным восхождением к истокам рода? Ведь тогда в сознании

потомка уже созрело твердое решение покинуть СССР. А кто-то видел и видит в сибирской

эпопее Кончаловского соглашение с властями, заключенное накануне убытия за границу.

Фильм действительно планировался как госзаказ к очередному партийному форуму

коммунистов. Ожидалась песнь о величии советского государства. К съезду лента не поспела.

Да и на оду достижениям социализма

была мало похожа. Но в либеральном окружении режиссера возникло глухое отчуждение.

Он это почувствовал тогда и с тех пор недоумевал, поскольку, с его точки зрения, «картина была

не только не «госзаказовской», соцреалистической, но изначально чуждой официальной

идеологии».

Событийный рефрен «Сибириады» — бегство героев из Елани, из родного сибирского

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

8

угла. Слышится в этом и тревожное предчувствие испытаний, выпавших на долю ее создателя в

чужеземье. И он, подобно его героям, нарушал и разрушал границы знакомого закрытого мира

страны, дома, что ознаменовалось затем и внутренними, духовными превращениями.

Уход из родового гнезда, по Кончаловскому, «ведет к смерти». Но смерть эта чревата

перерождением, явлением нового человеческого качества.

Навсегда осело в памяти Василия Сурикова 11 декабря 1868 года. Он оставил родной

Красноярск, отправился в Петербург и превратился в гениального русского живописца.

«Морозная ночь была. Звездная. Так и помню улицу, и мать темной фигурой у ворот стоит».

Отбытие было желанно, но переживалось тяжело.

Сибирь времен Василия Сурикова — еще закрытое от европейской России пространство.

По выражению поэта Максимилиана Волошина, в творчестве и личности живописца «русская

жизнь осуществила изумительный парадокс: к нам в двадцатый век она привела художника,

детство и юность которого прошли в XVI и в XVII веке Русской Истории».

Заповедная закрытость Сибири стала основой образных пространственно-временных

решений и в «Сибириаде». Деревня Елань, откуда начинают свой путь герои фильма, — нутро

русской жизни, ее архетип. Отсюда неуемные души рвутся к зовущим, но неверным звездам.

Остаться дома значит для них — умереть.

Не эти ли страсти тревожили душу Сурикова, а век спустя — и его правнука? Отрыв от

родного — завязь магистральной коллизии если не жизни, то, во всяком случае, творчества

Кончаловского. Спор знакомого и закрытого с распахнутым незнаемым, влекущим, но опасным.

На этом стыке созревает, взрослеет личность.

Не откликнулось ли в «непоседливости» Василия Ивановича его происхождение? Ведь он

из старинного казацкого рода. Казаки же для Сибири — люди пришлые, как и бежавшие сюда от

крепостной неволи крестьяне. Воля накладывала особый отпечаток на все население этих мест.

Василий Иванович очень гордился своим происхождением. «В Сибири народ другой, чем в

России: вольный, смелый», — убеждал он того же Волошина.

Из материалов о Красноярском бунте 1695 года художник узнал, что в нем участвовали

«казаки Иван и Петр Суриковы». «От этого Петра мы и ведем свой род. Они были старожилы

красноярские времени царя Алексея Михайловича и, как все казаки того времени, были донцы,

зашедшие с Ермаком в Сибирь. Об этом, когда я был маленьким, говорили мне дед, отец и дядья

мои…».

Дед Сурикова Василий выдвинулся как «богатырский атаман», а был «человек простой».

«Широкая натура. Заботился о казаках, очень любили его». Назначенного после деда жестокого

Мазаровича казаки, подкараулив, избили. «Это дядя мой (Марк Васильевич. — В.Ф.) устроил.

Сказалась казачья кровь». Другой дядя живописца, Иван Васильевич, сопровождал

переведенного на Кавказ декабриста и вернулся из поездки в восторге от Лермонтова и с

шашкой, подаренной сопровождаемым.

Художник особо гордился теми предками, которые примыкали к бунтарям Разину и

Пугачеву. «Это мы-то — воровские люди…»