У Южного полюса

задували с такой силой, что некоторое время нельзя было

вытянуть и разгладить ленту с термографической кривой.

Все спали, когда в 6 часов утра 14 июня я поднялся: мне

показалось, что погода несколько улучшилась. Правда, можно

было с тем же успехом встать и в полночь, так как между днем

и ночью разницы не существовало. С огромным трудом

взбирался я по крутым утесам. Температура была очень низкой,

и, пока я поднимался, меня несколько раз стошнило. Добравшись

до инструмента, я уложил его в рюкзак и поспешил обратно

в лагерь: барометр стоял низко.

Едва лишь я дошел.до воронки нашего жилища, как Южный

полюс снова надул щеки. Минутой позже поднялся такой ветер

и повалил такой густой снег, что даже при помощи каната

невозможно было добраться от дому до метеорологической станции.

Ивенс и Берначчи попробовали несколько позже перейти

через это пространство. Они вернулись на четвереньках,

измотанные и полузамерзшие. У Берначчи кисть одной руки стала

белой и твердой, как кусок льда. Доктор думал сначала, что ему

придется ампутировать кисть, так как остерегался, чтобы после

оттаивания не начался антонов огонь. Но Берначчи умолял

пощадить его руку, и доктор решил не трогать ее при условии,

что Берначчи не будет заходить в дом.

Доктор стал проводить лечение под навесом в холодном

помещении между домиками. Он долго растирал отмороженную

кисть снегом и держал ее в ледяной воде. На тех частях руки,

которые не подвергались массажу, все вновь и вновь

образовывалась ледяная корка. Постепенно кровь стала обращаться

в жилах. Прошло, однако, еще много времени, пока Берначчи

смог владеть своей рукой.

Позже я и лапландец Савио также пытались достичь

метеорологической станции. Мы ползли на четвереньках. На груди

у нас была захлестнута веревка, за которую нас удерживали

из домика, чтобы ураган не унес во тьму меня и Савио.

Однако продвижение вперед оказалось делом совершенно

невозможным. Каждый раз, как я вытаскивал наружу

привязанный на груди ветровой фонарик, чтобы прочитать показания

термометра, огонь в нем гас: так велика была сила шторма.

В восемь часов вечера скорость ветра равнялась 85

английским милям в час, воздух, казалось, был заполнен в равной

степени снегом и мелкими камушками.

На протяжении ночи шторм усилился.

Домики дрожали под его натиском. Мы пришли к заключению,

что с северо-восточной стороны весь снег с дома сдуло, так как

камни, сорванные ураганом с мыса, стучали по крыше

непрерывным дождем.

Время от времени мы справлялись с барометром, но всегда

с одним и тем же результатом. Барометр падал, падал непрерывно,

и мы начинали всерьез считаться с той возможностью, что наш

лагерь внезапно превратится в воздушный корабль.

Вопреки незавидному положению, в нашей маленькой колонии

господствовало хорошее настроение. Возможно, что у некоторых

это носило характер «юмора висельников». Одни высказывали

мнение, что стальные тросы, которыми было укреплено наше

жилище, в дальнейших воздушных путешествиях послужат

канатами, чтобы пришвартовываться к земле; другие

хладнокровно замечали, что анемометр, вращавшийся на крыше с

большой скоростью, явится незаменимым пропеллером. И впрямь,

иногда казалось, что мы летим по воздуху, так как хижину чуть

заметно приподнимало над землей. Барометр упал в конце концов

до 27 дюймов3.

Самое замечательное в этих штормах было то, что, достигнув

силы урагана, ветер внезапно прекращался на 2—3 минуты.

Шум на крыше замирал, и на короткое время воцарялась полная

тишина.

В это время можно было слышать ровное дыхание лежащих

на койках людей, совпадавшее с однообразным тиканьем

барографа, вычерчивающего кривую атмосферного давления.

Но вскоре ураган возобновлялся с прежней силой.

Этот шторм тянулся до 15 июня.

В такую погоду жизнь в нашем маленьком помещении

казалась иногда невыносимой. Нам не хватало света, движения,

воздуха. Мы как бы старились на глазах друг у друга. Волосы

доктора побелели, а между тем ему едва исполнилось тридцать лет.

Он всегда был в плохом настроении. Возможно, что его удручала

также мысль о состоянии других. Как врач, он замечал

наступавшие изменения у окружающих быстрее, чем они сами.

Мелодии музыкального ящика были нам известны более чем

достаточно; весь его репертуар исчерпан до предела, и если

даже кому-либо нравилась какая-нибудь мелодия, то другой был

противоположного мнения; то, что веселило одного, раздражало

и нагоняло тоску на другого.

За сим обычно следовали нескончаемые споры и пререкания,

которые составляли по существу наше лучшее развлечение. Не

знаю, как могли бы мы перенести долгую полярную ночь, если

бы у нас не возникали эти маленькие стычки. Нас удручали

темнота и однообразие. Тишина временами стучала в ушах,

всякое нарушение ужасной пустоты и оторванности было

облегчением. Мы с доктором если только не читали книги из нашей

отличной библиотеки, то много играли в шахматы. Другие также

играли в шахматы или в карты. Лапландцы часто коротали время

за игрой, называемой «сакко»,—своего рода шахматы, с выточе-

ными из дерева маленькими изображениями палаток, церквей,

лапландок и лапландцев.

Савио и Муст играли с большой горячностью. Неизменно

возникал большой шум, когда лапландка занимала место, на

котором до того стоял лапландец, или когда с доски снималась

церковка. Передвигая фигурки с одного поля на другое, они

произносили целые заклинания. Для меня было загадкой, как

вообще могли фигуры удержаться на доске, по которой они

часто стучали в азарте.

Проигравший обычно дулся на другого в течение нескольких

дней. Они разговаривали друг с другом тогда таким тоном, по

которому, даже не зная лапландского языка, можно было судить,

что речь идет не о комплиментах.

В общем и целом из всех нас лапландцы меньше всего страдали

от темноты. Жизнь на далеком Севере приучила их к этому.

Савио отличался большим прилежанием, он сшил нам за

зиму 50 пар лапландской обуви. Хотя раньше он этим де-

лом и не занимался, но уже первый его опыт оказался очень

удачным.

Оба они смотрели на меня в подлинном смысле как на отца,

обращались ко мне на «ты», делились со мной всеми своими

радостями и горестями. Особенно общителен был на протяжении

зимы Савио. Вообще он вносил много оживления, и я никогда

не забуду сценку, во время которой Савио буквально заболел

от смеха.

Мы все надоели друг другу больше обычного и использовали

каждый предлог для взаимных попреков. И вот однажды явился

ко мне доктор в качестве депутата. Для меня это не было полной

неожиданностью; я уже обратил внимание на то, что с доктором

о чем-то совещались. Он передал мне требование членов

экспедиции, чтобы в обращении с ними я пользовался словом «мистер».

Я немедля выразил полную готовность, и доктор передал мое

согласие комитету.

И вот наступило время обеда за общим столом. Среди

десятерых человек, погребенных под снегом, господствовало слегка

торжественное настроение.

Согласно своему обещанию, я, выполняя их просьбу, широко

прибегал к желательному им обращению. На лицах подчиненных

видна была радость по поводу одержанной победы; однако,

скрывая ее, они старались не смотреть друг на друга и делали

вид, что более обычного наслаждаются сомнительными яствами

нашей кухни.

Все шло хорошо, пока я не назвал лапландца Муста

«мистером». Тогда Савио разразился громовым смехом. Он смеялся