Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Пожалуйста, обожаемый мой, вернись, пожалуйста.

18 февраля. Мне так хорошо спалось в его постели. Сначала было больно, что я здесь без него, но я притворилась, что он со мной и легла спать. Время течет так медленно! Все потому, что я считаю часы и даже минуты! За ланчем встретилась с Джорджем Рафтом, и мы говорили про Жана. Рафт спросил: как он может смотреть на другую женщину?

Не верится, что прошло всего три дня с его ухода. Мне кажется, минула вечность или пропала даром целая жизнь. Я дышу — и только. Я сознаю, что думаю только о себе. Может быть, так и поступает тот, кто любит. Я всегда думала, что истинная любовь, когда отказываешься от себя, но это неверно. Я люблю его каждой каплей своей крови, а думаю лишь об одном — о том, чтобы быть с ним рядом, слышать его голос, ощущать прикосновение его губ, чувствовать его руки, обнимающие меня, и я думаю, что хочу отдать ему себя навсегда.

Чаще всего я оставалась на ночь в театре и, напившись до потери сознания, лежала вверху, на хорах, на реквизитной кушетке. В театре было темно, прохладно и безопаснее, чем там, где мне надлежало быть.

21 февраля. У меня все еще жар. Горит голова, горят руки. Я трогаю книгу, и она кажется мне холодной. Я пишу медленно, а сердце так и бьется. Как хорошо, что он не знает о моей болезни.

Воскресенье, 22 февраля. Он позвонил мне. Я очень больна. Доктор придет к полудню. Ох уж эти уколы! Как они действуют на ребенка, который, как мне кажется, у меня под сердцем? Но я не могу родить, если Жан несвободен. А родить и сказать, что ребенок не от него… нет, не хочу об этом думать.

Воскресенье, вечер. Если бы я могла тронуть его сердце, ну хоть чуть-чуть, чтобы он увидел меня такой, какая я есть. Если бы он сказал, что любит меня и хочет меня, что я нужна ему так же, как и он нужен мне, только эти слова положили бы конец тоске, окутывающей меня, как вечная ночь.

Дитрих писала каждый день, страницу за страницей, о своей любви и страстном желании ответной любви.

Четверг, 26 февраля. Я послала ему телеграмму с телефонным номером в Ла-Куинта. Я буду ждать его там.

Как и Грета Гарбо, мать часто ездила в Ла-Куинту, бывшую в то время тайным оазисом далеко за Пальм-Спрингс. Мне порой казалось, что скрытые буйной зеленью бунгало там построены с одной-единственной целью — для тайных любовных свиданий звезд. Если у кого-то с кем-то вспыхивала любовь, либо незаконная, скандальная, способная уменьшить кассовые сборы, либо осуждаемая на студии, любовники тут же отправлялись в пустыню, в «тайное место свиданий» — Ла-Куинту.

Пятница, 27 февраля, Ла-Куинта. Я проснулась и услышала в трубке его голос. Его голос поддерживает во мне жизнь, он теперь заменяет его руки, плечи. Он говорит со мной с нежностью, трогающей меня до глубины души. Он знает, что таким образом поддерживает во мне жизнь, поэтому он звонит и так нежно разговаривает со мной. Сейчас здесь, где всегда так солнечно, пасмурная погода. Может быть, солнце ревнует к тебе? Наверное, заключенные чувствуют то же, что и я. Они существуют, но не живут. Они ждут того дня, когда кончатся их невзгоды, и они заживут нормальной жизнью. Мне холодно, любовь моя. Но, будь ты рядом, я прижалась бы к твоему теплому телу и полюбила бы дождь, потому что он оправдывал бы желание побыть в постели. А ты бы спросил: «Ты хорошо себя чувствуешь, мое личико?» О, Жан, любовь моя!

Суббота, 28 февраля. Я совсем не спала. Все думала, думала, думала. Если во мне и впрямь его ребенок, я спрошу его, что нам делать. Не хочется прятаться последние пять месяцев. Но если Жан пожелает, я рожу ребенка, как если бы мы были женаты. Мне наплевать, что скажут люди. Я не могу убить этого ребенка. Но если Жан хочет, я это сделаю. Я смогу получить развод намного раньше, чем он, но это не столь важно. Надеюсь, что на этот раз я не беременна. Я боюсь, что он останется со мной из-за ребенка, а не потому, что любит меня. В будущем, когда он полностью уверится, что хочет жить со мной, я рожу ребенка, но только если он захочет, а не потому, что это случилось помимо его воли. О, Жан, приезжай, приезжай и исцели мою боль.

Битва в Явайском море проиграна. Торжествующие японцы получили выход в Индийский океан.

Воскресенье, 1 марта. Животик маленький, но никаких симптомов. Еще одно воскресенье без него. Мне тепло, потому что я была на солнце и приняла ванну. Хотелось бы лечь в постель, но стоит мне лечь, и я думаю только о нем.

Четверг, 5 марта. Жан приезжает завтра. О, Жан, я люблю тебя. Сегодня последний день веду дневник, хранящий мои самые глубокие чувства, мои страдания, мои слезы, мои надежды.

Воссоединившись, они неделями не выпускали друг друга из объятий. Они вернулись в город, одетые, как сексапильные ковбои, красивые, жизнерадостные, загоревшие.

В идиллии было лишь одно досадное обстоятельство: Дитрих сообщила о нем по телефону моему отцу:

— Знаешь, Папи, Жан действительно любит меня! Но есть и нечто ужасное: оказывается, я не ношу его ребенка. Спросишь, как так? Я же намеренно не делала спринцеваний. Забавно, да?

Мать решила, что челночные поездки из Беверли-Хиллз в Брентвуд отнимают у нее слишком много времени, и потому отказалась от бунгало и сняла гасиенду поближе к своему любовнику. Она переселила меня и мою «постоянную» компаньонку в дом на склоне горы, в деревне рядом с Уэствудом.

— Ребенок такой спокойный: эта женщина присматривает за ней, и к тому же Мария обучается актерскому мастерству. Никаких проблем. По крайней мере, мне не приходится постоянно волноваться о ней, с меня хватает работы и готовки для Жана, — как-то сообщила мать моему отцу: она часто звонила в Нью-Йорк.

Сингапур пал. После отчаянного сопротивления Батаан на Филиппинах сдался.

Фильм с Жаном Габеном получился неудачным, и он это сознавал. Он слишком старался быть «Габеном» и переиграл: утратил свою чарующую естественность, роднившую его со Спенсером Трейси. В последующие годы их стиль сделался очень похожим — оба играли великолепно, без малейшего видимого усилия; порой они даже внешне напоминали друг друга.

Жан обнаружил не только подсунутые ему любовные излияния матери, но и письма от Ремарка, Пастернака, Бет и даже от Пиратки, адресованные «ее красотке». Им овладела вполне объяснимая ревность. Габен обвинил мать в интрижке с Уэйном.

— После мороки с облигациями и пересъемками, за которыми следует очередная катастрофа — готовки для твоих друзей-приятелей, у меня не остается времени на интрижки, — резко сказала Дитрих.

Ревнует, стало быть, любит. Дитрих снова удостоверилась в своей власти над ним и принялась всячески поносить Габена, обвиняя его в «буржуазности», «собственничестве» и «беспричинной ревности».

Она возвращалась к себе домой, вызывала меня и спускала пар.

— Крестьянин, к тому же французский! После мадьяров хуже не бывает… но порой он так мил… Что с ним происходит? Я люблю только его. Я за него жизнь отдам. Он — весь мир для меня! А он ничего не делает, только болтает про свою «бедную Францию». Его интересует лишь война? Может быть, потому он и ведет себя так странно?

Между размолвками они ходили танцевать. Дирижеры оркестров при их появлении играли в честь Габена «Марсельезу». Он, смущаясь, торопился сесть, Дитрих же, стоя по стойке «смирно», с пылом исполняла гимн до последней ноты.

— Мне не по душе, когда ты играешь патриотку Франции, — ворчал Габен.

— А ты заметил, что остался в одиночестве? — парировала она, приветствуя оркестр, низко кланяясь дирижеру. — И что значит «играешь»? С чего ты взял?