Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Полковник Дулитл возглавил эскадрилью из шестнадцати бомбардировщиков Б-25, взлетевших с палубы авианосца «Хорнет», и бомбил Токио! У них кончилось топливо, одни разбились, других взяли в плен, трех летчиков японцы казнили, но мы бомбили столицу императора Хирохито, и это сильно подняло боевой дух.

Я произнесла половину монолога в какой-то пьесе. В зале сидела моя мать и приглашенный ею Джордж Рафт, а также новая соперница влиятельной журналистки Лоуэлл Парсон, Хедда Хоппер. Вдруг завыли установленные на углах улиц сирены, предупреждающие о налете! Все поняли, что это учебная тревога, и, оставшись в зале, напрягая слух, слушали пьесу; сирены должны были вот-вот умолкнуть. Все, кроме моей матери! Она выбралась из зала и, добежав до бензозаправочной станции, заставила служащего подставить лестницу к фонарному столбу. Потом она вскарабкалась наверх и засунула свою норковую шубу в рупор наглой сирены, осмелившейся прервать монолог «блестящей актрисы», ее дочери. Шоу снаружи было куда занимательнее; публика покинула зал и повалила к столбу, чтобы увидеть все своими глазами. Хедда Хоппер, единственная, описала эту историю с симпатией к растерявшимся актерам, покинутым публикой, в то время как Дитрих, подняв юбку до бедер, давала свое представление возле парковки. Все остальные восприняли этот эпизод как еще одно доказательство безмерной преданности Дитрих своему ребенку. Сирена смолкла, Дитрих слезла с лестницы и, к великому разочарованию зевак, опустила узкую юбку. Потом она погнала публику в театр.

— Начните с того места, где он говорит: «Дорогая, что здесь происходит?», и Мария повторит свой монолог, — обратилась она к актерам, все еще стоявшим на сцене, и затем, обернувшись к толпе своих поклонников, дала команду:

— Все по местам! Они начнут все сначала. О’кей! Погасите свет! Начинайте!

Хедда стала моей защитницей. Каждый раз, когда она писала о «доброте» моей матери, в ее словах чувствовался скрытый сарказм, осуждение. Знаменитая обозревательница, она первая развенчала миф об «идеальной матери». Долгие годы она была очень добра ко мне. Возможно, я ей действительно нравилась, возможно, ей не нравилась моя мать, это уже не столь важно. Каждый, кто подвергал сомнению «святость» моей матери, меня вполне устраивал.

На странной вечеринке с коктейлями, где собралось множество неприятных людей, ко мне подошел человек с очень располагающей внешностью, взял за руку, повел к своей машине и увез на берег моря. Свежий морской бриз выветрил у меня из головы неприятное чувство от гнусного сборища. Он влюбился в меня, этот распрекрасный человек, наделенный чудесным даром смешить людей. Своей любовью он воскресил мой дух, и я снова поверила: жить на свете можно. Конечно, я обожала его. И не только потому, что с начала нашего знакомства он не позволял «той женщине» даже приближаться ко мне.

Мы, как и следовало ожидать, обручились. Я была на седьмом небе. Мать — в ярости, но доблестно скрывала свои чувства. Она позвонила отцу и приказала «немедленно» прибыть в Калифорнию и помочь ей справиться с «безумием ребенка». Их совместные усилия отговорить меня от брака уперлись в каменную стену британской непреклонности. Жених подарил мне красивое кольцо с аметистом, и совместная фотография с его улыбающимися златовласыми родителями на праздновании нашей официальной помолвки завершила идиллию.

Носорожиха била копытом, изрыгала пламя и наконец уехала. Дитрих, потрясенная ее внезапным отъездом, велела отцу проверить, нет ли тут скрытого мотива, не утаила ли беглянка что-нибудь. Отец сообщил, что она утаила деньги: некоторые ее чеки поддельные, во всяком случае, он не исключает такой возможности.

— Так я и знала, — заявила мать. — У меня сразу возникло подозрение, что она что-то украла: уж слишком неожиданно она уехала.

С тех пор мать всегда говорила про Носорожиху: «Та женщина, та самая, которую мы держали для Ребенка, та, что оказалась мошенницей». И даже когда отец обнаружил, что другие люди присвоили значительную часть дитриховских гонораров, прозвище осталось.

Удивительно, но я никогда не винила эту женщину. Она наводила на меня ужас, вызывала отвращение, она причиняла мне боль, но в чем ее вина? Заприте алкоголика в винном магазине, и уж он не растеряется. А кто виноват — тот, кто берет, что ему подсовывают, или тот, кто запер его в магазине? Даже очень наивная мать не поселила бы в отеле девочку с явной лесбиянкой, и без присмотра. Моя мать наивностью не отличалась.

Все вдруг, как в слащавом голливудском сценарии с «сердцем и цветами», чудесно преобразилось, и это должно было меня насторожить. Но я, изумляясь сказке для «нормальных» людей, упивалась ею. Мне виделось подвенечное платье, вуаль, подружки, осыпающие новобрачных, по традиции, рисом, медовый месяц и счастье без конца и границ. Я снова стала «непорочной» девственницей, испытывающей любовные муки. Бедный милый человек, действительно любивший меня, понимал, что наивная любовь нарастает и совсем скоро выйдет из-под контроля.

Прохладным спокойным утром мы шли по песчаному берегу. Жених нерешительно сообщил мне о своем отъезде: он возвращается в Англию, чтобы вступить в действующую армию, и потому свадьбу придется отложить. Он сказал, что любит меня, обещал вернуться, просил сдать его — и все искренне. Откуда ему было знать, как велик мой страх, как чувство отверженности мешает поверить, что кто-нибудь когда-нибудь захочет вернуться и сохранит любовь ко мне?

Кажется, я просила его о чем-то. Весь тот день видится мне, словно сквозь дымку, окутывающую обиды и последующие глупые поступки.

Я проводила его, поцеловала на прощанье, убежденная, что у него больше причин для отъезда, чем любовь к Родине, и совсем позабыла о его драгоценном даре — о том, что он спас меня.

Мать была очень довольна.

— Браво! Он знал, что делает. Не будь такой уж легковерной и романтичной! Он на двадцать лет тебя старше и к тому же комический актер. Нет, нет! Славно, что ты выпуталась из этой истории и без больших проблем!

Она позвонила отцу и сказала, что Ребенок спасен и возвращается к нормальной жизни. Носорожиха, тоже довольная, терпеливо ждала и надеялась.

Мать решила, что мне нужно «подлечиться». Поскольку причиной моей непонятной глупой влюбленности была, несомненно, дисфункция желез, она поместила меня в клинику, где лечили нарушения обмена веществ, в Ла-Джолла. Там я сидела на одном салате и толстела; там меня обвиняли в подкупе персонала, чтобы тайком пронести в клинику конфеты; там я выпивала целую молочную бутылку магнезии вечером, накануне взвешивания в пятницу; там я познакомилась с милой дамой, которая пользовалась со мной общей ванной, вернее, пользовалась бы, если бы могла ходить, но она не ходила из-за диабетической гангрены; там я заключила, что когда-нибудь меня упрячут на курорт для тучных, как Тами. Меня выписали с тем же избыточным весом, с каким я поступила в клинику, но с пониманием всего ужаса диабетической гангрены, и я продолжила свое тихое саморазрушение.

Академия Рейнхардта закрылась. Вместо нее появилась драматическая школа, действовавшая по принципу целесообразности: «У вас есть деньги? Хотите играть? Хотите стать звездой? Поступайте к нам. Никаких проволочек. Никаких трудных предметов. Никакой классики, только современные пьесы, в которых вас заметят те, кто ищет таланты. Немедленное участие в съемках рекламных роликов! Учитесь, работая». Все выдержано в голливудском стиле. Я осталась в качестве одного из режиссеров.

Запыхавшаяся девушка-студентка, смущаясь, прервала одну из моих многочисленных репетиций пьесы «Женщины».

— Мисс Мэнтон? Извините, пожалуйста, — тут она сделала глубокий вдох, будто ей не хватало кислорода. — В приемной вас спрашивает молодой офицер. — Глаза ее сияли, маленькая грудь взволнованно поднималась и опускалась. — Он ждет вас в вестибюле.

Я была уверена, что это ошибка. Меня не может ждать офицер, производящий такое впечатление на женщин!