Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Друзья мои, вы замечали, как Пума пляшет, словно пламя, уходя от меня и снова возвращаясь? Как же так? Вы скажете, что я нездоров, что на лбу у меня открытая рана, и я потерял целую прядь волос? А как же иначе, если живешь с Пумой, друзья мои? Они порой царапаются, желая приласкать, и даже спящей Пумы остерегайтесь: разве узнаешь, когда она вздумает напасть…

Каждый раз, когда Ремарк присылал матери письмо, она звала его к себе, клялась, что любит только его, иногда позволяла ему любить себя, но наутро, перед уходом в «Юниверсл», выпроваживала. Это разжигание и охлаждение чувств губительно сказывалось на творчестве Ремарка. Через некоторое время желтые листы уже оставались неисписанными, а заточенные карандаши — неиспользованными.

Когда бередишь страшную, глубоко погребенную тайну, невольно в голову приходит мысль: почему мне понадобилось загонять ее так глубоко, чтобы почувствовать себя в безопасности? Вырвавшись на свободу, детские переживания плавают на поверхности, как привидения на поздравительных открытках к празднику «Всех святых». Я придавлена тяжестью ее огромного тела. Ее рука снует по моим самым интимным местам. Я еще не понимаю, что со мной происходит, но чувствую внезапное отвращение. Холод, ужасный пронизывающий холод, вызывает дрожь, едва не останавливает сердце, подавляет крик — беззвучный, хоть он и звенит у меня в ушах.

Я не сознавала, что меня насилуют — это слово наполнилось смыслом нескоро, когда я поняла: сотворенное со мной имело название. Отныне ночи наполнились беззвучным плачем, я думала, что узнала секс, и содрогалась от его приближения. Когда Носорожиха наконец оставляла меня в покое, я одергивала ночную рубашку, подтягивала коленки к груди, притворяясь, что ее не существует вовсе, а потом проваливалась в сон, убежденная, что меня наказывают за какой-то неведомый, невыразимый в словах грех.

В какой-то степени меня заранее подготовили к изнасилованию. Всегда послушная, стремящаяся угодить тем, кто опекал меня, легко поддающаяся чужому влиянию, я превратилась в предмет собственности, готовый к использованию. Если ты лишена индивидуальности, и другие помыкают тобой, как хотят, у тебя невольно вырабатывается более пассивная реакция, и ты не пользуешься своим правом задавать вопросы. О, я убегала, по-своему, конечно, потому что мне некуда было податься, не с кем поделиться в надежде на доброе участие, даже если бы я и нашла нужные слова. И я ушла в единственно знакомое и, по моему мнению, безопасное место — в себя. Я спрятала в глубине души свою тайну, позволила ей терзать меня, стать моим собственным адом. Когда над тобою надругались, подстрекаемые небрежностью той, которую и природа, и общество почитают твоей «любящей» матерью, это особый ад.

Почему моя мать выбрала эту женщину и поселила ее со мной наедине? Неужели она хотела, чтобы надо мной надругались? Чем я заслужила такое отношение? Матери должны любить своих детей, защищать их от обиды. Я была хорошей девочкой. Почему ей захотелось меня наказать? Почему она желала, чтобы меня больно ранили? Что я сделала? Неужели я настолько плоха?

Эти мучительные вопросы я таила в глубине души, и отчаяние поселилось рядом с болью. Я убедила себя, что мечта о своем, настоящем доме, о муже, который любил бы меня, никогда не сбудется, и я сама во всем виновата: позволила сотворить с собой нечто ужасное.

Наверное, я все еще верила в чудеса, раз попросила о встрече с матерью. Не знаю, почему я это сделала. Всю свою жизнь я задавала себе этот вопрос: на что я тогда надеялась, какого утешения искала? Вероятно, инстинкт повелевает бежать к матери, если тебе больно. И все равно это была глупость. Отчаянная необходимость часто толкает на глупые поступки.

Мать больна, сказали мне, ее нельзя беспокоить, но я могу зайти к ней ненадолго.

Жалюзи были опущены, в комнате полумрак и прохлада. Бледная и непривычно опустошенная, мать лежит на софе, обложенная подушками; тонкая рука стягивает на груди мягкую шерстяную шаль.

— Радость моя…

Она вздохнула. Казалось, и этот легкий вздох она сделала с трудом. Я подумала, что мать умирает и опустилась на колени возле софы. Ее рука слегка коснулась моей головы, как бы благословляя меня. Тут надо мной нависла Нелли.

— Милая, твоей мамочке нужно немножко поспать. Приходи завтра, хорошо? Она тебе сама позвонит, я обещаю.

Бросив последний взгляд на подрагивающие веки матери, я ухожу… Может быть, она обо всем знает и больше не хочет меня видеть?.. Нет, просто я появилась не вовремя. Никогда не обращайтесь за помощью к матери, только что сделавшей аборт.

Следующие четыре дня мать играла Камиллу, и я замкнулась в своем беспредельном отчаянии. Чудо запоздало.

Господь был милостив, да и время безопаснее. Тогда не увлекались наркотиками — «ангельской пылью», «льдом», крэком, торговцы наркотиками не стояли на углу, наркоманы не кололись в парках. Наркотик моей юности, алкоголь, не так быстро удовлетворял потребность души в саморазрушении. Он притупляет нанесенную другими рану и позволяет человеку ранить себя добровольно. Он создает иллюзию, что уж за эту деградацию в ответе вы сами. Так что, причиняйте себе больше вреда, чем вам причинили другие, вам ничего не угрожает — безумный самообман! — и пропадайте пропадом.

Я занималась самоистязанием, держала свою знаменитую владелицу, довольную мной, в неведении, глубоко презираемую мной владелицу Носорожиху, на расстоянии, если это мне удавалось, держала себя… Нет, себя я в узде не держала. Считала себя недостойной такого усилия. Алкоголь сводил к нулю то хорошее, что во мне оставалось. А жизнь шла своим чередом. Она всегда продолжается, несмотря ни на что.

Чтобы я была «счастлива», меня зачислили в Академию Макса Рейнхардта. Академия занимала невзрачного вида дом рядом с бензозаправочной станцией на углу Фэйрфэкс и бульвара Уилшир. Я не переставала удивляться наивности доктора Рейнхардта, одного из самых знаменитых эмигрантов; он почему-то решил, что его элитная школа драмы имеет шансы на успех. В то время никто не приезжал в Голливуд с намерением «играть». Красивые юноши и смазливые девицы стекались отовсюду в Калифорнию, желая показать себя. Девицы потягивали содовую в аптеке-закусочной Шваба, выставляя напоказ груди, обтянутые чересчур тесными свитерами. Ведь Лану Тернер заметили, а чем они хуже? Юноши обтягивали все выдающееся, что у них было, на пляжах Санта-Моники в надежде на ту же чудесную возможность в одночасье взойти звездой на Голливудском небосклоне. Кому из них требовалось актерское мастерство? Кому хотелось изучать его по заранее разработанным правилам при строгом немецком расписании занятий? С кем они задумали шутить? Студентов в некогда знаменитой Академии было крайне мало, герр доктор большую часть времени отсутствовал, переложив преподавательскую работу на свою жену Хелен Тимиг. Прекрасная актриса, она почти всегда была без работы, разве что студии «Уорнер бразерс» вдруг требовалась актриса на роль нацистки или осведомителя гестапо. Хелен стала моей защитой и опорой, она учила меня актерскому мастерству самоотверженно, умело, терпеливо.

— Моя дочь — студентка Театральной Академии Макса Рейнхардта, — говорила теперь Дитрих. — Я и сама училась у него в ранней молодости.

Эта фраза производила впечатление, «радовала» всех знакомых.

Доблестная флотилия маленьких кораблей вышла ночью в море, вызволила прижатых к морю триста тысяч человек и доставила их на родину, в Англию. Дюнкерк стал символом того, на что способен этот «суровый маленький остров» и его отважные люди. Прильнув к радиоприемникам, свободный мир слушал и рукоплескал.

Уинстон Черчилль занял пост премьер-министра, Рузвельт выставил свою кандидатуру на беспрецедентный третий срок, Франция потерпела поражение, в Германии Геринг поклялся поставить Англию на колени, и началась «Битва за Британию». Многие из английской общины покинули Голливуд, чтобы поддержать соотечественников в тяжелое время.