Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

И тем не менее, он стоял в вестибюле — живая реклама того, что может военно-морской флот сделать для молодого человека. Безупречная форма морского офицера, берет под таким углом, что Дитрих бы позавидовала, белозубая улыбка, красив, молод — настоящий американец!

— Привет, Мария, — сказал Джек Кеннеди.

Коленки у меня подкосились, как в давние времена.

В закусочной для автомобилистов он купил мне чизбургер и ответил на нетерпеливые расспросы о своих замечательных братьях и сестрах. Добрый, внимательный, он подарил мне радость. Джек совсем не изменился. На прощанье он поцеловал меня в щеку и направился к своему красному автомобилю с откидным верхом. Мы помахали друг другу, крикнули привычное:

— До скорой встречи! Береги себя!

Мы больше не виделись и не очень старались сберечь себя.

Ввели норму на покупку сахара и кофе. «Солнечные» прожектора, посылавшие длинные лучи в ночное небо, зажигать запрещалось по законам военного времени, кинопремьеры с маскарадами больше не устраивали. Сотня голливудских звезд отправилась в Вашингтон на выпуск первого военного займа в миллиард долларов. Тайрон Пауэр пошел служить в морскую пехоту, Генри Фонда — на флот, а Бэтт Дейвис и Джон Гарфилд решили открыть голливудскую столовую для офицеров и солдат. Теперь они занимали и клянчили деньги. За первые шесть месяцев ее посетили шестьсот тысяч человек. Семь вечеров в неделю волонтеры принимали парней, оказавшихся далеко от дома, проявляли о них заботу. Где еще молодой человек, ждущий отправки в зону военных действий на Тихом океане, получил бы чашку кофе из рук Энн Шеридан, сэндвич с беконом — от Элис Фей, жареный пирожок — от Бетти Грабл? Где еще он мог обнять талию Ланы Тернер под музыку оркестра Томми Дорси, танцевать под веселые джазовые мелодии Гленна Миллера с Джинджер Роджерс, кружить Риту Хейуорт в веселом ритме Бенни Гудмена, да еще когда к нему присоединялся Вуди Херман со своей «лакричной палочкой»? Где еще он мог почесать язык с Богартом, Трейси, Кэгни, позволить заморочить себя Орсону Уэллсу и узнать наконец, что у Вероники Лейк есть второй глаз, просто он закрыт ниспадающей челкой.

Европейский контингент предпочитал работать на кухне. Хеди Ламар делала сотни сэндвичей, а Дитрих в облегающем платье, с красивой лентой в волосах чистила пригоревшие кастрюли по локоть в грязной воде. Это доводило Бэтт Дейвис до бешенства. Я однажды слышала, как она выразила возмущение своим удивительным, на четыре октавы, голосом:

— Если я еще раз увижу здесь этих дам… я им головы размозжу. Что творится с этими hausfraus [10]? Только покажи им кухню, и они уже рвутся туда, как лошади к воде! Мне нужен блеск в зале, для мальчиков, а не в кастрюлях на кухне! Боже! Да я бы чего только не сделала, будь у меня хотя бы с десяток таких, как Грабл!

В столовой недосягаемые «божества» сходили с серебряного экрана и превращались в обычных — из плоти и крови — людей, которых вдруг можно тронуть рукой. Это производило потрясающее воздействие на приглашенных туда молодых людей и, в конечном счете, на всю индустрию развлечений. Обнаружив свою земную суть, звезды теряли божественность и становились «любимыми». Когда в какой-нибудь палатке за линией фронта, на каком-то острове, где кишмя-кишели японцы, показывали фильм с Бетти Грабл, солдаты вдруг вспоминали, что знают ее; в какой-то момент, когда остановилось время, они обнимали ее в переполненном зале голливудской столовой. Все звезды, и мужчины, и женщины, проложившие мост от игры к реальности, заняли особое положение — благоговение зрителей уступило место искренней любви. Грета Гарбо никогда не появлялась в столовой, что само по себе позорно, а ведь это могло спасти ее от забвения. И в который раз невероятный флюгер интуиции Дитрих указал ей направление, продлившее ее славу на тридцать лет.

Габен не сердился, что Дитрих посвящает свое время любому делу, помогающему борьбе с фашизмом. Но именно то, что «военная работа», как она ее называла, приносит Дитрих наивысшую радость и эмоциональный подъем, невольно вызывало у Габена чувство собственной непричастности, и он считал себя бесполезным иностранцем. Она приходила домой, переполненная впечатлениями. Солдаты прижимали ее к себе крепко-крепко, она даже чувствовала их растущее возбуждение; какие они милые, эти свежеумытые наивные мальчики, будущие герои; конечно, воспоминания о последнем танце с «Марлен» они пронесут через все ужасы войны. Ее энтузиазм и эмоциональное удовлетворение, к которому он не имел никакого отношения, вызывало у Габена чувство ревности. Дитрих, не подозревавшая о тонком душевном устройстве других людей, досадовала на то, что он «человек настроений», обвиняла Габена в ревности к «ее мальчикам», потому что кроме «глупого фильма» он ничего для войны не делает.

Должно быть, моя преданная мать подкупила кого-то: я сдала экзамены за среднюю школу. Удивительно! На протяжении многих лет я опасалась, что калифорнийский департамент образования когда-нибудь пробудится от спячки и потащит меня в тюрьму. С тех пор прошло пятьдесят лет, и закон о сроке давности работает на меня.

Ходят слухи о кровавой бойне в варшавском гетто. Здесь мало кто этому верит. Союзники высадились в Сицилии, бомбежка Германии усилилась.

Я нашла человека, готового жениться на мне, и полагала, что спасение близко. В тот день, когда я запаковала свои немногочисленные вещи, вступая в грустный и глупый слишком ранний брак, моя мать, наблюдавшая за мной с застывшим лицом, вышла, а потом вернулась со свадебным подарком — совершенно новой резиновой спринцовкой.

— По крайней мере, позаботься о том, чтобы не забеременеть, — напутствовала она меня.

С этим мудрым и добрым наказом я и покинула материнский дом. На свадьбу я надела летнее серое платье с лиловыми фиалками. Погребальные тона я не выбирала заранее, но они, как оказалось, были вполне уместны. Бедный мальчик, незрелый и неприученный к обращению с жуткой неврастеничкой, которая ему досталась в жены. Наше «узаконенное сожительство» продолжалось ровно столько, чтобы принести еще одну золотую звездочку на учетную дощечку моей «матери-мученицы». Она нашла маленькую квартирку, подлинную роскошь в военное время, убрала ее и обставила. Создала маленькое «любовное гнездышко» для счастья неблагодарной дочери, «покинувшей» ее.

Конечно, отчаянная попытка побега, жалкая иллюзия нормальной жизни была обречена с самого начала. Так называемое «замужество» закончилось, не начавшись. У меня оставалось три возможности, кроме весьма очевидной четвертой — продавать себя на углу улиц Голливуд и Вайн. В пьяном виде я, возможно, испробовала бы этот способ, будь я уверена, что заработаю себе таким образом на жизнь, но я сомневалась, учитывая свои внешние данные. Стало быть — возвращение к матери, или к вечно ждущей Носорожихе, или автостопом через всю страну в карательное заведение отца. Я выбрала из всех зол меньшее… мать. Я не отличалась особой сообразительностью. Возможно, на моем выборе сказалось слишком раннее впечатляющее чтение «Гамлета», потому-то я и предпочла «знакомое» зло. Возвращаясь к матери, я, по крайней мере, знала, что меня ждет, чего ждать в будущем, включая ее глубочайшее удовлетворение от обретения вновь «главной любви ее жизни». Отныне хвост будет плотно зажат меж ее ног.

Своим приходом я доставила матери подлинное наслаждение. Более пятидесяти лет она напоминала всем вокруг, включая меня, как она, «всепрощающая мать», приняла меня, блудную дочь, в свой дом. Она даже присочинила трогательную сцену, будто я залезла к ней в постель среди ночи, жалобно моля:

— Мутти, я вернулась. Можно я посплю с тобой?

На самом деле я вернулась в полдень, хлебнула бурбона и, скрипя зубами, пошла каяться. Матери дома не оказалось: она все еще находилась у Габена. Но ее версия куда больше подходит для сценария о возвращении блудной дочери. Мне безразлично, какое зло мне причинили другие — самое большое зло я причинила себе сама.