Мадам Любовь

Щелкнул переключатель. Степа плотно прижал наушники. Мы ждали, затаив дыхание.

- Ну? - спросил кто-то, не выдержав.

Степа резко оглянулся на него.

- Тише ты... ничего же не слышно...

Снова щелкнул переключатель.

- Алло! Алло!.. Прием... Как поняли?.. Прием...

- Прибавь напряжение, - посоветовал Семен.

- Не в нем дело, - упавшим голосом ответил Степа и, сняв наушники, стал что-то отвинчивать.

Семен зажег сразу три или четыре спички и поднес к аппарату. Мы все склонились над Степой. Вероятно, желая подбодрить радиста, Семен не то спросил, не то сказал утвердительно:

- Все, что надо, ты успел передать...

Однако в голосе его было больше тревоги, чем уверенности. Степа снова взял микрофон.

- Перехожу на прием... Прием... Слышите меня?

Спички обожгли пальцы Семена, он бросил их на поля, и, пока доставал другие, в сгустившейся темноте я увидела, как в прорези аппарата стала тускнеть, затем и вовсе погасла красная нить лампочки. Почему-то меня это очень испугало, словно угасла чья-то жизнь.

- Конечно, я успел передать, - только теперь ответил Степан, как бы оправдываясь, - но слышали они или нет, я не знаю...

В том-то и беда, что слышали...

На далекой лесной дороге кони копытами взбивают слежавшийся снег. Бесшумно скользят полозья саней. Прижавшись друг к другу, сидят в санях застороженно притихшие, суровые люди. Ни песен, ни окриков. Поземка заметает следы. Запорошенная снегом, заиндевевшая колонна, словно возникшая из лунного света, проплывает в сонном лесу.

Что ждет их впереди? Придержав коня, командир пропускает несколько саней. Скачет рядом с розвальнями, огороженными досками.

- Больше не слыхать? - тихо спрашивает, перегнувшись с седла.

Из широкого ящика высовывается голова в солдатской ушанке и надетыми поверх наушниками.

- Немцы густо сыпят. И кодом, и в открытую лопочат, а "Буревестника" больше не слышно... Затихла "Буря".

- Говоришь, сообщили, что на гребле свободно?

- Ну да... Захвачен дот, гарнизон уничтожен.

Пришпорив коня, командир выскакивает вперед колонны.

- По-го-няй! - командует, подняв над головой плетку.

- Но-но-о! - прокатывается по лесу.

"Хорошо, что можно по гребле пройти, - думает командир, - в обход и коней бы подбили и время потратили... Молодец учитель, дал жару..."

Кто-то быстро полз по снегу, потом скатился в траншею прямо на руки наблюдавших за ним Михаила Васильевича и Игната.

- Не ранен? - Михаил Васильевич повернул к себе свалившегося и вскрикнул от удивления: - Вы?

Над траншеей, подбираясь к самому краю, пробежала строчка снежных фонтанчиков, словно шустрая землеройка взбрасывала на каждом своем шагу снег.

- Давай в укрытие! - Игнат толкнул обоих в дверь дота.

Навстречу метнулся Васькович.

- Откуда бьют? В ловушку попали?

- Погоди, дай разобраться, - поморщился Михаил Васильевич и, наклонившись к прибывшему, спросил тихо, почти шепотом:

- Почему вы?.. Что там случилось, товарищ Люба?

Люба:

Я и по сей день не знаю, что случилось с тем радио... Степа ли не умел обращаться или растрясло его, пока я везла? Сначала-то все было вроде в порядке. Так или иначе, а радио не работало, и, стало быть, я, выполнив задание в том смысле, что доставила его по назначению, не только не помогла партизанам, а как бы подвела их. Они же сейчас рассчитывали на это проклятое радио... Тут уж мне делить вину было не с кем, и ждать сложа руки, починят или нет, я не могла. Пока Степа возился у аппарата, а Семен послал одного из партизан на базу за каким-то инструментом, я тихонько вышла из сторожки и бегом побежала в сторону дота. Надо было немедленно сообщить командиру, пусть на радио не надеется, посылает связного...

Меня обстреляли уже на поляне, в нескольких саженях от дота. Я даже не испугалась, подумала: "Никак свои по мне бьют, только вроде не с той стороны..." На всякий случай кричать не стала, а нырнула в снег - и скорей в траншею.

Оказалось, вскоре после того, как нам послали зеленые ракеты, Михаил Васильевич нашел среди трофеев в доте схему всех немецких сооружений на гребле. Разобравшись в ней, он понял, что дот этот был хотя и центральный, но не единственной огневой точкой на дороге через болото. Значит...

- Значит, - спросил меня Михаил Васильевич, - по первому нашему сигналу Степан передал, что дорога на гребле совершенно свободна?

- Он цифрами говорил, потом сказал: "Буря сломала клюв" и... и... зеленый.

- Это и есть... - повторил Михаил Васильевич глухо, с ноткой отчаяния, - буря сломала клюв... Дорога свободна...

Я поняла весь ужас совершенной ошибки и скорей для самой себя, пытаясь смягчить непоправимое, стала объяснять:

- Но, я не знаю... Его могли не услышать... Там что-то с аппаратом. Обратной связи не было...

- А если услышали?

Тут как грохнуло... Будто снаряд разорвался на крыше дота. На нас посыпались осколки бетона, песок.

Михаил Васильевич, расталкивая партизан, бросился к амбразуре. Я за ним. Мы увидели, как холмы и высотки вокруг дота вспыхивали короткими огнями.

- Всю систему на нас повернули, - прошептал командир.

- Точно, - подтвердил оказавшийся рядом бородач, дядя Рыгор, - танки у них там зарыты... Из танков бьют.

- Это не танки, - тихо возразил Михаил Васильевич.

Больше никто не успел сказать ни слова. Все заглушил страшный грохот. Словно какое-то чудовище с ревом и лязгом прыгнуло на дот, пытаясь добраться до нас. Лампочки, освещавшие дот от батарей, погасли. В темноте кто-то длинно и громко выругался. Блеснул фонарик командира:

- К пулеметам! Автоматчики, в траншею! Гранаты готовь!

В клубах поднятой пыли замелькали партизаны, спеша к выходу. Я осталась у амбразуры. Мне хорошо было видно, как от края снежной низины к доту ползли темные фигуры. Вот они поднялись редкой цепью... Я подумала: "Не так уж их много, отобьем", но за первой цепью поднялась вторая, и тогда из траншеи прогремел залп. Рядом со мной застучали пулеметы... Я выхватила свой пистолет, на ощупь перевела предохранитель и, просунув ствол в амбразуру, стала стрелять. Не знаю, попала ли я хоть один раз. Я просто нажимала и нажимала курок, пока не окончились патроны в обойме.