Мадам Любовь

Уже начинало светать, когда Игнат понял, что он умирает. Лес редел, расступаясь перед нарождавшимся днем, и теперь Игнату становились видней следы смерти. Вокруг валялись стреляные гильзы, темнели опалины на местах разрыва гранат. Высунувшись из-за куста, лежал на боку оскаливший зубы немецкий солдат. Серая рогатая каска сдвинулась набок, обнажив теплый, вязаный подшлемник.

Солдат, не мигая, косо смотрел на Игната и зло усмехался. Игнат не думал, что они подходили так близко, не знал, сколько убил, стреляя по мелькавшим теням. Может, кто уполз раненый, а кто просто вернулся, решив, что дело кончено, когда Игнат перестал стрелять.

Этот-то остался на месте.

Игнат хотел отвернуться от его пристальных, слюдяных глаз и не мог одолеть наступившую слабость. Он сидел, опершись спиной на широкий, раздвоенный пень, уткнув в снег голые руки. Автомат с пустым диском лежал на коленях. Игнат чувствовал, как под руками подтаивает снег и лунки наполняются теплой кровью. Ему хотелось спать, но уснуть было страшно. Еще оставалась надежда. Совсем недавно стороной проехали люди. Он слышал, как фыркали, потряхивая сбруей, кони, скрипели полозья саней, негромко понукали коней ездовые... Саней было много... Так много, что Игнат не поверил услышанному. Потом где-то стреляли, где-то шел бой, но и это могло только почудиться.

Он заставил себя поднять веки, открыл глаза и увидел... Детей. Среди тонких березок стояла Ленка - Сорока-белобока - и держала за руку Чижика. Игнат удивился:

- Как же вас мамка отпустила одних? Небось холодно. Вон у Чижика валенки совсем прохудились, соломка торчит... Скажешь мамке, пусть к Якиму снесет подшить. Я-то уж не успею.

Дети молчали. Потом, чуть погодя, Чижик сказал:

- Ты нас звал...

- Звал? Вот вы какие... Ну да, я вас позвал. Надо же нам попрощаться.

- А что это, тата, вокруг тебя красное?

- Это руда... Наша живая руда... Вы не смотрите на это, не надо вам, дети, на это смотреть. Отвернитесь, дети, от этого... Что же вы смеетесь.

- Мы не смеемся. Это фриц над тобой смеется.

- Фриц? Я ж его из винта срезал, а он смеется... Почему ты смеешься, фриц?

- Смеюсь потому, что я тоже был киндер и меня обманули...

- Твой Гитлер тебя обманул. Ты из-за него тут лежишь.

- А ты за кого умираешь? Кто тебя обманул?

- Сравнил... Вот дурак... Кто же мог меня обмануть? Я за Родину умираю... За землю свою. Я ее пахал, сеял... Я ж крестьянин. Никто меня не обманул.

- Ты крестьянин... а я? Может, и я пахал и сеял...

- Может, и ты... Ну и пахал бы свою землю, что ж тебе надо на моей? Чего ты поперся? Вот балда так балда... Дети, не слушайте его. Он же труп, я его из винта срезал...

Дети не слушали. Их уже не было, а через березняк шла Надя. Шла и будто стояла на месте. Мороз, а она в одной кофточке.

Руками всплескивает, голосит:

- А мой жа ты голубочак сизанький, соколик ясненький! Куды ж от меня отлетаешь, с дробными детьми покидаешь? А детухны мои дробны, к кому мы теперь прихилимся-пригорюнимся? А кто ж теперь за нас заступится...

- Не голоси, Надежда, зязюлька моя. Видишь, командир мой идет, учитель...

Михаил Васильевич приказал:

- Встань, Игнат!

А Игнат свое:

- Слышишь, как тихо в лесу...

Командир удивился.

- Я говорю тебе - встань, а ты не встаешь...

- Не встаю, потому что я умер...

- Нет, Игнат, - строго сказал учитель, - не умер. Ты пал смертью храбрых...

Часть третья

I

Солнце на лето - зима на мороз. Ослепительно сияли снега по бокам широкой, прочищенной грейдером дороги. Блестели накатанные санями полосы. Весело хлопотали на конском следу нахохленные, пушистые воробьи. В воздухе стояла та прозрачная, морозная тихость, когда и дышится легко и думы сами собой склоняются к светлым надеждам.

Добравшись на попутной подводе до большого села Еремичи, Катерина Борисовна отказалась от отдыха, решив сегодня же отправиться дальше. Ей оставалось минуть околицу с немецко-полицейским пунктом и дальше... Дальше, как говорили крестьяне, начиналась советская власть.

Катерина Борисовна шла к брату, узнав, что Игнат находится в одном из ближних партизанских отрядов. Была у нее тайная надежда: если правда, что сюда прорвалась Советская Армия с авиацией, даст бог, и про сынов-летчиков что-либо узнает.

Идти было не трудно. Она нигде не сворачивала с проезжей дороги, не обходила деревни. Шла и шла с узелком скудных харчей. Что в нее взять, с простой деревенской бабы, отправившейся к хворой крестнице? Дважды ее останавливал патруль и оба раза отпускал без зла.

Обогнув густой паростник и за поворотом увидев немецкого солдата с винтовкой, Катерина не испугалась, не свернула с дороги. Она лишь удивилась тому, что происходило в нескольких шагах от солдата.

Толпа женщин, сбившись к обочине, молча смотрела на другого немецкого солдата, толстого и коротконогого, старавшегося объяснить по-русски, что нужно делать.

- Русска матка, зо! - кричал солдат. - Давай, давай! Унд шпринген! Поняль? - Он делал несколько шагов и подпрыгивал, едва оторвав от снега грузное тело. - Шпринген! Зо! Поняль?

Катерина Борисовна остановилась в недоумении, соображая, как обойти толпу, занявшую дорогу. Первый солдат увидел ее, взмахнул прикладом и толкнул к женщинам:

- Шнеллер!

По сигналу коротконогого женщины прошли несколько шагов.

- Шпринген! - раздалась команда.

Женщины подпрыгнули, неловко, тяжело, толкая друг друга.

Однако немца это устроило. Он улыбнулся.

- Гуд! Карашо! - И приказал идти к видневшемуся шоссейному мостику с деревянными перилами.

- Куда это вас? - спросила Катерина Борисовна, идя рядом с закутанной в толстый рваный платок старухой.

- Мины... - ответила та, надсадно откашливаясь. - Боятся... Партизаны мины наставили... Кху, кху... Ой, господи, задушит меня энтот кашель... Кху, кху... Вот нас с утра... Сил уже нет, гоняют по дорогам... Кху... кху... Вытаптывать... теперь на мост...

Катерина Борисовна решила, что старуха что-то напутала. При чем тут мины и эти несчастные бабы? Потом обожгла догадка: до чего же просто выгнать на дорогу стадо людей, пусть протопчут там, где, может быть, притаилась заложенная партизанами смерть. Неужели это придумал вон тот чурбан?