Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869

Головной убор князя состоял из черной флотской фуражки, на которую в жаркие дни надевался белый чехол; на поясе князь носил полусаблю. Лошадь его седлалась английским седлом, которое накрывалось вальтрапом, сделанным из бурки. Он управлял лошадью казацкой уздечкой, а в правой руке держал тоненькую двухвостую плетку, рукояткой которой упирался в переднюю луку. Так езжал он на шагу в спокойные минуты; когда же он спешил, то опускал плетку книзу и помахивал ею по боку лошади, поторапливая ее ногами. По ночам он вообще плохо спал; часто выходил из палатки, прислушивался, всходил на бугорок и оттуда смотрел в сторону Севастополя. В особенности если там подымалась пальба, то князь следил за огнем, покуда она не умолкала.

С вечера, когда бивуак начинал затихать, светлейший скидывал шинельку и вместо её надевал коричневый шерстяной материи халат на вате, с поясом, а на голову старенькую тёмно-зеленую шапочку из сафьяна, и так уходил почивать, укрывшись солдатским плащом. Во всё военное время мне не случилось заставать его лежащим в постели, хотя я и находился при нём почти безотлучно. Ночью я всегда слышал, как он выходил из своей палатки: бывало, всегда кашляет выходя на воздух. Мне было как-то совестно спать, когда светлейший бодрствовал, и я тоже выходил из шалаша. Завидев меня, он тихо окликал, чтобы никого не потревожить, и я подходил к нему. Не слыша оклика — я не позволял себя нарушать уединения князя. Замышляя какое либо дело и обдумывая его ночью, князь выходил из палатки и направлялся к той стороне, где оно предполагалось, и, отойдя на простор, долго и долго вглядывался в темноту. Потом тихо возвращался в палатку. В это время я всегда бывал наготове, так как светлейшему часто встречалась надобность в справках касательно местности или дороги. После бесконечных тревожных забот в продолжение целых дней, мне бывало отрадно перевести дух в тихую ночную пору. Однажды я отыскивал на небе мою любимую вечернюю звездочку и поворачивал голову во все стороны уносясь взорами в бесконечное пространство, усыпанное яркими светилами ночи. Неслышно подошел ко мне князь Александр Сергеевич и обычным, кротким своим голосом спросил:

— Ты верно отыскиваешь север, где твои родные? Вот, я научу тебя как по звездам можно стать безошибочно лицом к Петербургу.

И он объяснил мне как надобно отыскивать полярную звезду и, постановив меня лицом к ней, сказал: «ну вот, теперь ты смотришь на север».

В другие раза он знакомил меня с созвездиями; объяснял как их узнавать и где находить в те или другие часы суток; рассказывал о многих приметах моряков, по которым они предузнают приближение бури. С удовольствием слушал я его весьма понятные объяснения и мне казалось, что в эти минуты поучительной для меня беседы светлейший душою отдыхал от непрерывных забот дня.

К утру он засыпал хорошо; вставал рано, пил наскоро кофе и тотчас же принимался за дело, или куда нибудь уезжал. Обедал в 4 часа, один в палатке, иногда же садился и с нами в шалаше, что случалось большею частью когда у нас бывал какой либо приезжий. Князь не завтракал, не ужинал, по вечерам пил чай с кусочком хлеба. Вообще в пище был удивительно умерен, довольствуясь малым: суп, мягкий кусок говядины, разварной рис и что-нибудь сладкое — таков был его вседневный обед; жаркого он никогда не кушал, говоря, что к этому блюду он всегда бывает уже сыт.

Распоряжения по войскам светлейший делал чрез полковника Вунша, бывшего при нём за начальника штаба; письменною частью он занимался с камергером А. Д. Камовским.

Камовский, как и все мы, очень любил князя и всегда сокрушался о том, что светлейший, можно сказать, ни за что и ни про что, наживает себе врагов в Петербурге, которые его заедят. «До сих пор, — говорил мне Камовский в начале октября, — князь не соглашается подписать реляции об Алминском деле: все проекты ему не нравятся; этого, говорит, не было, зачем писать? а о том, что было — писать неутешительно. Так и откладывает со дня на день, а в Петербурге реляцию ждут…».

Так, ждали реляцию, да и не дождались. В военном министерстве была составлена своя реляция, при сочинении которой не был даже принят во внимание рапорт князя от 9-го сентября о битве под Алмою. Камовский, однако, настоял на отсылке настоящей реляции, которая пришла после обнародования составленной в Петербурге.

Печально было настроение духа светлейшего, и не могло быть иначе: со времени высадки союзников прошел месяц, а к нам прибыло лишь два батальона, да 10 эскадронов молодежи; за ними еще несколько батальонов, которые, из жалости к нам, Хомутов рискнул урвать у своего отряда.

Организованной армии в Крыму не было; да и главное начальство над всеми наличными силами края не было сосредоточено в руках князя. Между тем, война уже кипела; несколько тысяч полегло, а нам приходилось довольствоваться обрывками, выпрошенными князем у Хомутова.

Домашними средствами ограждали Севастополь; домашними же средствами обороняли и его, и весь Крым. Наконец, сжалился князь Горчаков и из южной армии прислал к нам две дивизии: пехотную и кавалерийскую; но что значила эта малость, когда надобно было спешить задавить врага, покуда он еще не осмотрелся и не получил подкрепления.

Пехотная дивизия была 12-я; князь ожидал ее с нетерпением и ей уже готово было назначение.

В Севастополе ожидали бомбардирования и штурма. Необходимо было иметь свободный отряд, который бы мог действовать в тылу союзников и отвлекать их от штурма. Кавалерийская дивизия была драгунская, сорокаэскадронная; она тоже могла быть как нельзя более кстати. Едва головные части 12-й дивизии вступили в Бахчисарай, как князь, не теряя времени, уже вытребовал оттуда за приказанием командира 1-й бригады, генерала Константина Романовича Семякина, и поручил ему сделать рекогносцировку в тылу неприятеля и, заняв высоты впереди Чургуна, угрожать союзникам.

4-го октября светлейший сам поехал на сказанную позицию встретить войска Семякина и на самом месте объяснить ему назначение отряда. 6-го октября была удачно сделана диверсия, а через два дня Семякин опять потревожил неприятеля.

Между тем, беспрестанно приезжали к нам гонец за гонцом справиться: что Севастополь? как Севастополь? — можно бы отвечать им: дайте прежде войск, а уж потом справляйтесь. Не любил светлейший справок и не слишком-то ласково принимал посланцев. Страдая за него, Камовский ворчал: «съедят князя, живьем съедят! Ведь они разнесут его по косточкам… Их нужно чествовать: как бы ни был мал человек, а всё же у него язык есть! Бог весть, что они там про нас порасскажут. Не могу уговорить князя не терять из виду своей славы, ведь это — история!»

Но светлейший не отступал от своего правила ни на шаг, до последней минуты военной своей деятельности в Крыму. Соглядатаев-посланцев, или приезжавших по какому нибудь пустому делу, пуще же всего под предлогом что-нибудь схватить, уловить, подметить, пронюхать — он спешил выпроваживать ни с чем. Зато приезжавших с известиями о подкреплении, или с уведомлением о подвозе припасов — светлейший всегда ласкал, давал поручения, придерживал при себе и впредь не забывал. Таков был его характер — неизменен и непреклонен.

Нежданным, в самые тяжелые для князя минуты, прикатил из Петербурга полковник генерального штаба Попов, присланный с предвзятою мыслью состоять при князе в качестве советника. Сам Попов знал про светлейшего только то, что он адмирал — стало, по мнению Попова, на суше ничего не смыслит, поэтому рад будет в его лице, иметь руководителя.

Светлейший, любя мундир генерального штаба и нуждаясь в хорошем офицере, ласково встретил Попова. Нежданный гость брякнул с маху: «прислан», мол, «к вам в качестве начальника штаба»… И это куда бы ни шло; но Попов, видя простое обращение князя, ободренный его приветливым приемом, начал шаг за шагом критически разбирать распоряжения светлейшего с минуты выступления на Алму, указывая при этом, как он должен был поступать. Рецензии свои знаток военной науки приправлял, впрочем, снисходительными намеками, на незнание адмиралом сухопутного дела. Князь был поражен, но, терпеливо выслушав рецензента до конца, сказал ему: