Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869

12-го октября светлейший решил быть делу. Накануне он послал в Чургун Вилебрандта, поручив ему содействовать вновь прибывшим войскам своим знанием местности. Когда мы заслышали канонаду со стороны Чургуна, князь поехал, по обыкновению верхом, на место боя. Приближаясь к месту сражения, мы встретились с Вилебрандтом. Он донес Светлейшему; что дело уже кончено и чрезвычайно успешно, причём взяты четыре редута и истреблена английская кавалерия. Из рассказов его о подробностях этого дела припоминаю следующее:

К 8-ми часам утра главный редут был взят с бою, а остальные редуты были оставлены самими турками. Затем, гусарская бригада была послана для истребления парка, расположенного близ Кадыкьоя: она сделала наступление и встретилась с неприятельской кавалерией, почти неожиданно, да еще и на тихом аллюре. Эскадроны, развернув фронт друг против друга в весьма близком между собою расстоянии, остановились в нерешимости, что весьма понятно, если принять в соображение, что удар атаки производится обыкновенно на карьере, при котором увлечение скачки придает отваги и запальчивости бойцам; тут же враги съехались шагом и взаимно выжидали, кто первый начнет… Наконец, драгуны английской кавалерии бросились на наших гусар, которые приняли их жестоко: кому из веймарцев попадался драгун, тот, ухватив его одной рукой за что ни попало, немилосердно тесал саблею! Замечательно, что наши златоустовские клинки разрубали латы; при этом наши молодцы, поймав жертву, не ограничивались нанесением раны, но рубили неприятеля до тех пор, покуда он не валился с лошади. Когда, наконец, неприятельские кавалеристы высвободились из наших когтей и рассыпались, то преследовать их было невозможно, так как подоспевшая неприятельская артиллерия открыла удачный огонь.

Кавалерия наша отступила и, пройдя широкой долиной, в виду неприятеля, за наши резервы, к самому перевязочному пункту, у левого берега р. Черной, спешилась и стала оправляться. Вся эта бригада перестроилась в резервный порядок, в густую эскадронную колонну: впереди стоял Лейхтенбергский, а сзади Веймарский гусарский полк. Эскадроны же резервной кавалерии стояли гораздо впереди и левее гусар, в боевой линии за высотами, но с лошадей еще не слезали.

Казачья батарея, под командою князя Оболенского, была с гусарами и заняла высоту впереди и правее долины, и тоже оправлялась. Пехота стояла за высотами, под ружьем. Между тем неприятель, со своей позиции, рассмотрев, вероятно, что густую колонну нашей кавалерии, а также и батарею, можно захватить врасплох, решился воспользоваться быстротою своих лошадей и пустил в атаку на наших гусар английскую кавалерию, а на батарею — французских конных егерей; других наших войск неприятель не мог видеть. Таким образом английская кавалерия, под командою Кардигана, понеслась по широкой долине, эскадрон за эскадроном, и так стремительно, что успела беспрепятственно проскакать нашу боевую линию. Поздно заметили гусары эту атаку: бросились к лошадям — и только что головной эскадрон наш успел выскочить вперед, как уже встретился с англичанами. Бой закипел и лишь тогда подоспел второй эскадрон. Опрокинутый неприятель ринулся назад, но уже до своих не доскакал, потому что уланы резервной кавалерии ударили во фланг задним эскадронам, а пехота и артиллерия с обеих сторон долины приняли уносившихся таким убийственным перекрестным огнем, что они все тут же в долине и полегли.

Командир уланского полка полковник Еропкин, сильный, рослый мужчина, отличился в этом деле: стоя на позиции, в стороне от своей части, он отъехал поодаль и рассматривал долину; вдруг на него наскакал английский офицер, который, видя, что у Еропкина сабля в ножнах, требовал, чтобы тот сдался, угрожая, в случае отказа, выстрелом. Еропкин так свистнул англичанина кулаком по голове, что тот кувырнулся с лошади. Тут только Еропкин увидел атаку, бросился к своим и, ударив во фланг задних эскадронов, смял их и тем помог гусарам отбиться. Французские же конные егеря, наскакав на казачью и еще на пешую батарею, стоявшую на Федюхиных высотах, порубили прислугу.

Слушая рассказы Вилебрандта, мы переехали р. Черную на самом месте перевязочного пункта и тут глазам нашим представился богатырских форм труп гусара, того самого ординарца генерала Халецкого, который на Алме взял в плен французского полковника Ла-Гонди; труп унтер-офицера Зарубина лежал на бугорке, раскинувшись навзничь. Светлейший пожалел об этой потере: Зарубин был молодец.

Приняв донесение, главнокомандующий, в сопровождении Липранди и бригадного командира генерала Семякина, объехал редуты и всходил на тот, который Семякин с Азовским полком взял штурмом. Редут этот был устроен на высокой, крутой и гладкой горе, наподобие кургана, так что достигнуть до него было трудно. Светлейший достойно оценил подвиг и благодарил молодцов.

Возвращались мы той долиной, где полегла английская кавалерия. Грустно было смотреть на распростертых англичан, рослых и красивых как на подбор, в новых, нарядных мундирах. Они только что прибыли в Крым, как бы нарочно на убой. Множество раненых лошадей бродили в жестоких муках: они сходились в кучки, словно деля между собою горе… Лошади, подобно бывшим их всадникам, отличались большим ростом и красивыми формами. Светлейший не без сострадания спешил проехать эту плачевную картину, предлагая Липранди распорядиться погребением убитых.

Липранди представил Семякина главнокомандующему, как отличного боевого генерала и распорядительного начальника. Семякин возбудил к себе расположение светлейшего, который обратил на него особенное внимание, расспрашивал о прежней служебной деятельности, и впоследствии взял к себе в должность начальника штаба, уважал, любил и всегда сохранял о нём доброе воспоминание.

Ободренный успехом Балаклавского дела, светлейший, желая дать неприятелю понятие о приращении сил севастопольского гарнизона, приказал сделать из Севастополя большую вылазку на Сапун-гору. 14-го октября, в час пополудни, командир Бутырского полка, полковник Федоров, с 6-ю батальонами при 4-х орудиях, исполнил эту вылазку, но она не удалась. При встрече с англичанами, Федоров был скоро ранен и мы, с большою потерею, в особенности офицеров, принуждены были отступить, преследуемые неприятелем.

Между тем главнокомандующий, рассчитывая поддержать Федорова, в случае если бы ему удалось оттеснить англичан, сам отправился на позицию к Липранди и предупредил его. В Чургуне мы застали тогда целые табуны лошадей, доставшихся нам накануне от англичан. Уральские казаки водили их по улице, отыскивая покупщиков. При этом, рассмотрев ближе, я успел заметить, что лошади большею частью были или очень стары, или безобразно велики, или, наконец, с такими пороками, с которыми лошади в нашей кавалерии всегда бракуются.

В деревне князь навестил раненых и в домике, в котором мы остановились, нашел раненого картечью сардинского офицера Ландриани, очень красивого кавалериста. Расспрашивая его, светлейший узнал, что он жених и сокрушается лишиться ноги, которой угрожала ампутация. Главнокомандующий принял в нём участие и, благодаря тому, ногу сардинцу отстояли.

Тут же, в другой комнате, мы были свидетелями операции. Гвардейский офицер, окончивший курс в военной академии, был ранен пониже плеча штуцерною пулею; она прошла навылет, но в ране остались обрывки аксельбанта и их-то и вынимали из раны. Как теперь вижу прекрасные, полные жизни и отваги формы красивого юноши; он сидел бодро на стуле и улыбался. На белой груди его алел кровавый зигзаг. Впоследствии он умер от этой раны.

Ко времени движения Федорова на Сапун-гору, главнокомандующий вышел из деревни и возле Чургунского отряда наблюдал за её высотами. Хотя отряд у Липранди на случай был готов, но мы, заслышав выстрелы, вскоре увидали как наши по отлогостям уже отступали.

В течение трех дней, 15-го, 16-го и 17-го октября, в действующих войсках ничего особенного не предпринималось. Мы ожидали прибытия двух дивизий 4-го корпуса и дивизии драгун.

18-го октября главнокомандующий перенес свою квартиру в Чургун и там ему, впервые с 3-го сентября, довелось ночевать под крышей: ровно шесть недель были им проведены на бивуаке.