Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869

Назначив, на будущее время, местом своих свиданий с начальствующими лицами Севастополя — домик инженерного ведомства, возле батареи № 4, светлейший отправился в северное укрепление и здесь написал донесение его величеству, изложив в нём подробности успеха флангового своего движения, выразив при этом, что французы, намеревавшиеся блокировать Севастополь с северной стороны, принуждены были переброситься на южную сторону города и там соединились с англичанами. Поэтому, союзники оказались заключенными в ограниченном пространстве, оставив сообщение Севастополя с Россиею в руках наших. Донесение это было помечено 18-м днем сентября (№ 440).

Следовавшая за тем неделя (с 18-го по 25-е сентября), не ознаменованная особенно важными военными событиями, памятна мне частью по многим предусмотрительным распоряжениям светлейшего, частью же, по некоторым эпизодам бивуачного быта, в которых проявлялись многие характеристические черты князя Александра Сергеевича.

В день отправки донесения императору, князь распорядился назначением в Севастополь трех полков пехоты с её артиллериею и частью казаков. 19-го сентября они вступили в город и Корнилов успокоился. Светлейший, выбрав бугор возле расположения действующего отряда, приказал тут разбить свою палатку, сказав мне при этом, что на этой позиции мы останемся подольше, вследствие чего я могу на ней устроиться, так сказать, «хозяйственным образом».

До сих пор, будучи непрерывно на походе, мы совершали наши трапезы кое-как, наскоро: то стоя, то лежа, то сидя — подвернув ноги калачиком, с тарелкою на коленях; чай пили походя — à la guerre, comme à la guerre… Здесь, на новой позиции, я затеял устроить «столовую». Для этого, в сторонке, очертил на земле стол человек на двенадцать, окопал его кругом канавкою, чтобы обедающие могли сидеть за столом свесив ноги, с комфортом. Стол выровняли, выгладили — хоть скатерть постилай. От непогоды устроили над ним шалаш и вышла «столовая» хоть куда. В глубине её я и сам приютился. Бывало, как стемнеет, я в уголке и за самоварчик; глядишь — товарищи подберутся, засядем и беседуем. Иногда захаживал к нам и князь Александр Сергеевич: ему нравился этот обычай, здесь он всегда мог найти кого ему было нужно. Приезжал ли кто к нам, светлейший направлял его ко мне в шалаш: гость дожидался в этой импровизированной приемной; здесь же гость, бывало, и соснет с перегону. Так мы жили целый месяц. Палатка князя была возле: чуть он выйдет из неё, днем ли, ночью ли, и я — тут как тут. Коновязь с лошадьми была также под рукой. Насупротив шалаша были разбиты остальные палатки штаба. Простая офицерская палатка князя Петра Дмитриевича Горчакова находилась в кустах, возле Волынского полка. Не совсем удобно было это помещение: пехота, дело известное, шумит, бродит мимо, беспокоит старика… но князь Петр Дмитриевич был человек необыкновенно покладливый, ни на что не жаловавшийся и миротворец по характеру.

Ввечеру мы узнали, что к нашей армии прибыла бригада резервной кавалерии генерал-лейтенанта Рыжева и остановилась на Качи.

Желая дать Корнилову первенствующую роль в действиях обороны Севастополя, светлейший предложил главному начальнику города, Моллеру, назначить себе Корнилова в начальники штаба. При этом князь был вполне уверен, что добросовестный генерал Моллер, сознавая превосходные способности Корнилова, предоставит ему полную свободу распоряжаться обороной, как он знает сам [12].

Под вечер того же дня, привели к нам на бивуак взятую на аванпостах девочку-гречанку, лет десяти. Бедняжка была до того изнурена, так голодна и продрогла, что не могла говорить. Князь отдал ее мне на попечение. Я напоил ее чаем, укутал в тулупчик и уложил в палатке: она заснула, как убитая. К ночи прибежал к нам еще старый грек, отставной офицер, до того растерянный, что на него жалко было смотреть. Он умолял нас справиться, не видали ли наши войска где нибудь девочки, живой или мертвой. Эта девочка, дочь его, бежала из дому еще до занятия Балаклавы англичанами и с той поры пропадает; он же, отец, по целым дням бродит по окрестностям и не может напасть на след. Этот же грек рассказал нам, что англичане в Балаклавскую бухту втащили трехдечный корабль, и что там устраивают порт. Я дернул Вилебрандта за полу, он обернулся ко мне и сказал:

— Врет! Старик с горя с ума сошел!..

Я повел балаклавца в палатку, где спала девочка и открыл головку ребенка. С неописанным восторгом старик узнал свою дочь, обнял спавшее дитя и, любуясь малюткою, заснул сам подле.

20-го сентября утром, князь ездил в Севастополь осматривать оборонительную линию. К вечеру привели к нам на позицию из Севастополя захваченного гусаром капитана французских спагов — Дампьера. Пленный очень сокрушался об участи своей арабской лошади. Она впоследствии попала на завод и нашла там счастливую долю.

На другой день, 21-го сентября, направив две рекогносцировки, одну к Евпатории, другую в Байдарскую долину, князь поехал на северную сторону в инженерный домик, для объяснении с Корниловым и Тотлебеном.

Утром к нам на позицию являлся грек, молодой, громадного роста, очень красивый собою, в живописном национальном костюме, на который мы невольно залюбовались. Этот удалец пришел просить у нас брандера, имея намерение сжечь неприятельский флот, в отмщение союзникам за захват его купеческого судна, которым они — по словам взбешенного грека — овладели не по праву войны, но как морские разбойники. По недостатку доверия к этому отчаянному намерению, или вследствие бывшего тогда штиля, но просьба грека была оставлена без последствий.

22-го сентября, взяв меня с собою, светлейший в экипаже отправился к Мекензиеву хутору. С Мекензиевой горы он обозревал окрестные высоты, обошел всю площадку и возвратился на позицию когда уже завечерело. Здесь не могу обойти молчанием эпизода, в сущности маловажного, но свидетельствующего о невозмутимом терпении князя, при таких обстоятельствах, когда человек и моложе, и здоровьем крепче, конечно, был бы раздражен и раздосадован. Когда мы проезжали лесным дефилеем, лошади наши, испугавшись лошадиного трупа, вывалившегося из опушки леса, бросились в сторону и опрокинули экипаж. Князь вывалился, но нисколько не укоряя кучера в оплошности, поднялся на ноги и вместе со мною помог ему поднять экипаж. Не только голос, но и черты лица князя сохранили обычное спокойствие. Кроме упомянутого трупа, нам попадалось на дороге, по лесу, несколько трупов человеческих, растерянных французами.

23-го сентября светлейший прислал ко мне в столовую (или в шалаш) приезжего флигель-адъютанта Шиншина. Князь готовил ему поручение и потому Шиншин, в ожидании, успел побывать в Севастополе и переночевал у меня в шалаше.

После обеда мы выходили на дорогу провожать Бутырский полк в Севастополь. За три дня перед тем он прибыл к нам от атамана Хомутова. Замечу здесь, что Хомутов был один из немногих генералов, вполне сочувствовавших князю в его затруднительном положении. Он всеми мерами спешил содействовать ему, чем только мог, и все лучшие части своих войск отправлял к Севастополю, по первому лишь намеку. За то светлейший искренно его уважал. Внимательность Хомутова простиралась до того, что он даже прислал князю, на случай награды нижних чинов, 25 знаков военного ордена. Вполне хороший был человек покойный Михаил Григорьевич!

Головной убор солдат Бутырского — точно также как и Московского — полка был придуман Хомутовым для удобства нижних чинов, заменяя им каски, оказавшиеся неудобными тем, что в жаркую пору они ссыхались. Шапки у бутырцев были вроде высоких кепи; прикрытые от солнца белыми чехлами, они придавали людям бодрый вид.

К вечеру князь послал известить Корнилова о намерении своем произвести рекогносцировку от реки Черной к стороне Балаклавы, предложив ему, со своей стороны, в виде демонстрации, сделать одновременно выдвижение части войск от Малахова Кургана. По мере наполнения Севастополя войсками, мрачное расположение духа Корнилова рассеивалось. Он немедленно назначил отряд согласно предложению князя.