Самсон. О жизни, о себе, о воле

Услышав последние слова про воров, я вскинул удивленный взгляд на смотрящего.

– Да, Самсон, поверь мне на слово, это так. Не стоит верить всему тому, что ты слышишь или видишь. Многое в этой жизни построено на обмане и коварстве. Лишь немногие из воровского мира могут открыто сказать, что за всю жизнь не пошли на сделку со своей совестью. Особенно опасайся тех, кто уже будет стоять почти на одной ступени с ворами. Ты должен понять, что жизнь авторитета – это еще и власть над людьми, а человеческие пороки всегда брали верх над человеческими достоинствами.

– Что же, по-твоему, получается, что никому нельзя верить? – не согласился я.

– Я этого не говорил. Просто нужно всегда уметь видеть истинные намерения человека. Тогда тебе станет понятно, кому можно доверять, а кому – нет. В принципе, воровская жизнь – это практически жизнь одинокого человека. С одной стороны, тебя будут прессовать менты, определяя на долгое время в одиночки, с другой – ты будешь понимать, что только тебе самому придется всю жизнь доказывать свою значимость в этом непростом мире. Будь готов, что в какой-то момент от тебя могут отказаться все те, кто шел с тобою по этой жизни, и что ты можешь остаться совсем один. Но даже тогда ты не должен отчаиваться и отказываться от намеченного пути, ведь только так сможешь добиться того, к чему стремишься. Подумай, почему в нашей арестантской жизни среди такого огромного количества авторитетов лишь немногие добиваются того, чтобы их приняли в сообщество воров в законе? Да потому, что не каждый авторитет сможет выдержать все то, что уготовано ему на пути к такому высокому званию. И даже потом, когда ты, возможно, станешь вором, тебе все равно придется вести борьбу, но только уже более тонкую и на другом уровне…

С годами слова Авдея все чаще приходили мне на ум и все чаще находили свое подтверждение. А уже потом, сын, я сделал вывод, что, в принципе, наша жизнь – это постоянная борьба. В юности ты пытаешься добиться уважения среди своих сверстников; позже, уже став мужчиной, опять начинаешь что-то кому-то доказывать. И так происходит на протяжении всей жизни. Кому-то что-то доказывая, ты в первую очередь доказываешь это самому себе. Борьба ведь происходит не только вокруг, но и внутри тебя, когда ты борешься со своими слабостями или пытаешься воспитать в себе новые качества…

Слова Авдея внесли в мое понимание о воровской жизни некий разлад и смятение. Авдей был не из тех людей, которые мелют что попало, да к тому же он сам принадлежал к блатному миру, поэтому я решил прислушаться к его словам и взять их на вооружение, о чем, кстати, впоследствии ни разу не пожалел.

Итак, мне предстояло попасть во взрослую колонию, где меня, по словам Авдея, ждала совершенно новая жизнь. Нас привезли в ростовскую тюрьму. Да, да, в мой родной город. Только вот теперь я мог смотреть на него через небольшую щель в окне столыпинского вагона, которую нам оставил конвоир. Вокзал жил своей жизнью. На перроне прогуливались пассажиры, кто-то спешил на свой поезд, и никто из них даже не догадывался, что в одном из последних вагонов течет совсем другая жизнь – жизнь заключенных. Я всматривался в лица прохожих, пытаясь узнать кого-то из знакомых, но все было напрасно. Во-первых, сами пассажиры находились слишком далеко, а во-вторых, кого я мог узнать среди взрослых людей, если мне самому только недавно исполнилось восемнадцать лет. Но все равно радостное чувство, что ты приехал в родной город, переполняло меня изнутри. Наш вагон отцепили и перегнали на запасные пути, куда за нами должны были приехать автозаки и отвезти в новочеркасскую пересылку. И уже оттуда каждого из нас отправят к месту конечного следования: меня – на взросляк, кого-то – на строгач, а кого-то – на крытый режим. Еще находясь под следствием, я слышал, что в новочеркасской тюрьме творится беспредел со стороны кумовья. Они сразу дают понять, что в их пересылке осужденные – это никто, что всем там заправляет администрация. А чтобы это было понятно каждому без исключения, очередной этап встречает буц-команда, которую вызывают автоматически.

Буц-команда – это сегодняшние маски-шоу, которые врываются в офисы или банки и кладут всех на пол, не разбираясь, кто перед ними – простой менеджер или финансовый директор. Только в отличие от сегодняшних бойцов буц-команда вообще не имеет никаких запретов. Они врываются в большую камеру, куда помещают вновь прибывших, и начинают лупить всех дубинками. Подобная экзекуция может продолжаться до тех пор, пока все сидельцы не останутся лежать на бетонном полу. После этого приходит начальник и зачитывает правила поведения в следственном изоляторе. После подобной расправы ни у кого не возникает желания выказывать недовольство или пытаться искать правды.

Я видел, как напряглись арестанты, когда за нами подъехали автозаки. Смех и разговоры сразу прекратились, а на лицах сидельцев отразились злость и страх.

Послышался лязг затворов, лай собак и отрывистые команды:

– Открыть первый бокс! Всем приготовиться! Сейчас я буду называть фамилию, осужденный подбегает ко мне, называет статью и срок, и только после этого отправляется в автозак! – прозвучал громкий голос тюремного прапорщика, который принимал этап.

– Не вздумай замешкаться, пацан, убьют, – шепнул мне на ухо стоявший рядом мужик. – Настоящие изверги, – добавил он, и от его слов у меня по спине пробежал неприятный холодок.

Одно дело, когда перед тобою оказывается такой же, как и ты, арестант, с которым тебе придется вступить в схватку, – и совсем другое, когда перед тобою лютые, как звери, конвоиры, которым ты не можешь даже слово сказать поперек.

Послышались выкрики фамилий и топот ног. Все это смешивалось с собачьим лаем и вскриками арестантов, которых подгоняли дубинками. Наконец настала моя очередь. Все происходило как в тумане. Вначале я услышал свою фамилию и, подхватив баул, бросился по узкому коридору к стоящему в дверях конвоиру, который держал мое дело, запечатанное в конверт. Все дела осужденных всегда следовали за ними, куда бы их ни отправили. Спецчасть запечатывала дело в специальный конверт, на который приклеивалась фотография и основные данные: фамилия, год рождения, место жительства и, конечно же, срок и статья. Иногда на конверты ставились специальные пометки в виде значков. Например, две буквы БС в углу конверта означали, что осужденный – бывший сотрудник, а значит, сажать его с остальными строго воспрещено, так как его сразу могут замочить. Синяя полоса поперек конверта означала, что осужденный склонен к самоубийству, и его подвергали самому тщательному обыску, заглядывая во все отверстия организма. Но самым зловещим знаком была красная полоса. Она означала, что осужденный склонен к побегу. На таких арестантов было страшно смотреть, когда их везли по этапу. Любой конвой без лишних разбирательств «метелил» их так, что мама не горюй. Чтобы, как говорится, даже мысли не возникло о побеге. Иногда подобные полосы ставили отрицалам, отправляя их на этап на другую зону. Обозлившаяся администрация колонии, где находился авторитет, без всяких причин лепила ему на дело красную полосу, а там уже на этапе его ждала неминуемая расправа со стороны конвоя. Таким образом администрация мстила авторитетам за причиненную на зоне головную боль. И хотя на моем деле не стояло никаких обозначений, эксцессов избежать не удалось. Подскочив к конвойному, я почему-то напрочь забыл свою статью.

– Статья! Срок! – заорал конвойный.

Но все было бесполезно, я ничего не помнил. Не то чтобы я испугался или растерялся, просто поймал какой-то ступор, и все. Недолго думая, ко мне подскочил второй конвойный и саданул дубинкой по почкам, от чего у меня в глазах потемнело.

– Пошел вперед! – заорал старший и придал мне ускорения тычком в спину.

Видимо, они поняли мое состояние, какое бывает у тех, кто первый раз оказался на их этапе. Автозаки подгоняли вплотную к дверям вагона во избежание попыток побега на рывок, но все равно между ними оставалась небольшая щель, куда, собственно, и попала моя нога, когда я пытался запрыгнуть в «воронок». Я споткнулся и потерял башмак, который провалился в узкую щель. Оставаться в одном башмаке я был не намерен, и поэтому на секунду остановился, пытаясь достать упавшую обувь. Такой наглеж вывел конвойного из себя и он, мгновенно оказавшись рядом, стал лупасить меня дубиной. На мое счастье, кто-то из арестантов успел-таки схватить меня за шиворот и заволочь в отстойник, где уже сидело несколько сидельцев.