Самсон. О жизни, о себе, о воле

На этом все и закончилось. По крайней мере, пока… Я хорошо знал чеченцев, чтобы надеяться на то, что они выбросят белый флаг. Знал: «чехи» любыми путями попытаются меня извести. И воспользоваться они могут любыми способами – коварства им было не занимать.

Остаток ночи прошел на удивление спокойно, и я даже успел немного поспать. А вот утром меня неожиданно вызвал к себе местный опер. Он не стал долго ходить вокруг да около, а объяснил прямым текстом, чтобы я не мутил воду, а спокойно дождался своего этапа. Он также намекнул, что чеченцы ему приплачивают и что не стоит их трогать.

Я молча выслушал опера, но обещать ничего не стал. После этого меня снова отправили в камеру. Мне хватило одного взгляда на Окуня, чтобы понять, что за время моего отсутствия в камере произошли изменения. Окунь боялся смотреть мне в глаза, отвернулся к стенке. С Кувалдой была та же картина. Этот двухметровый богатырь был явно запуган и смотрел на меня виноватыми глазами.

Мне все стало ясно. Во время моего отсутствия чеченцы провели с ними «беседу». И, видимо, устроили им серьезную разборку, раз славяне решили отвернуться от меня. Остальные сидельцы тоже были запуганы. Кто-то смотрел на меня с неприязнью, кто-то с осуждением, кто-то с сочувствием, как будто видел во мне приговоренного к смерти. Я понял, что дело приняло серьезный оборот. Я снова остался один, без поддержки, против воинственно настроенных чеченцев. Мне показалось, что «чехи» начнут свои разборки ночью, но им хотелось побыстрее избавиться от строптивого новичка, который вдруг решил пойти против них.

Они вышли из своего угла все вместе. В этот раз у них не было заточек, зато каждый держал в руке короткую деревянную дубинку. Если бы я не имел разговора с местным опером, то, наверное, удивился бы; но я понимал, что при таком покровительстве они могут иметь здесь, в камере, и не такое. Для меня уже не стало бы неожиданностью, если бы я увидел у кого-нибудь из них пистолет. Как говорится, все покупается и все продается.

Главное – не дать зайти кому-нибудь из них со спины, подумал я и отступил к двери. Было очевидно, что шансов у меня выйти победителем из этой схватки практически нет. Один, впрочем, оставался – начать стучать в дверь и призывать на помощь администрацию в виде постового за дверью, но это был позорный шаг для любого уважающего себя арестанта. Я даже в расчет его не брал. А чеченцы тем временем приближались. И вот когда между нами осталась пара метров, я вдруг услышал, как в замочной скважине стал поворачиваться ключ. Первое, что мне пришло в голову, это то, что постовой увидел в глазок надвигающуюся в камере разборку и решил успокоить оборзевших зэков. Но потом выяснилось, что это было далеко не так. Чеченцы не стали испытывать судьбу, спрятали свое оружие и отправились за ширму.

Дверь открылась, и в камеру ввалились три надзирателя.

– Что здесь происходит? – спросил старший из них. Его взгляд шарил по камере.

– Нормально все, – как можно спокойнее постарался ответить я, хотя внутри у меня все было напряжено.

– Места свободные есть? – спросил вертухай, скорее всего, просто так, для порядка.

Камера загудела недовольно, но он даже не обратил внимания.

– Значит, есть! Заводи новеньких!

В следующую минуту в камеру вошли четыре человека, один из которых сразу сказал:

– Здорово, братва! Где тут можно прибомбиться?

В ответ ему была тишина. Тогда он внимательно осмотрел камеру и натолкнулся на мой взгляд. Видимо, в нем было что-то такое, что заставило его подойти ко мне с вопросом:

– Что, проблемная хата?

– Есть немного, – ответил я, кивнув в сторону зашторенного угла.

– Чечены?

– Они самые.

– Я – Матрос, – он протянул мне руку.

– А я Самсон, – ответил я на рукопожатие.

Как раз в это время из-за занавеси вышли чеченцы.

– Понятно, – протянул Матрос и посмотрел на тех, с кем вошел в камеру.

Дальше события развивались очень быстро. Когда началась драка, с верхних шконок начали спрыгивать осмелевшие арестанты и присоединяться к нам. Через десять минут все было кончено….

Впрочем, чечены горевали недолго. Вечером того же дня их всех скопом перевели в другую камеру. Наша же жизнь потекла своим чередом. Хата, так сказать, разморозилась. Уже через три дня половина арестантов разъехалась и стало посвободнее. Сидельцы, довольные тем, что власть перешла к братьям-славянам, стали более общительными, сразу образовался «катран»…

Проводя скучные дни в ожидании своего этапа, многие арестанты садятся играть. Как правило, под интерес. То есть играют на свои личные вещи, которые имеются у них в наличии – теплые вещи, нижнее белье, естественно, новое, электрические бритвы, обувь… Пишется специальный ценник, в котором указывается цена той или иной вещи. К примеру, пара носков оценивается в десять рублей. Костюм-роба из хорошего плотного материала – сто рублей. А, скажем, хорошие теплые ботинки, в которых можно будет проходить не один год, оцениваются в пятьсот рублей. Никто, конечно же, не проверяет, на какую сумму рассчитывает тот или иной игрок, полагаясь на понятие арестантов. Но потом, когда начинается игра, выясняется, что кто-то из игроков не учел свои возможности и проиграл намного больше, чем имел в наличии. А это уже серьезный косяк для любого сидельца, который оказался в незавидном положении. Таких называли фуфлыжниками и считали их хуже педерастов. «Фуфло» на тюремном сленге означает задница, а «двигать фуфло» означает положить на кон вместо проигранного свою задницу.

Кстати, многие ушлые арестанты специально уговаривали молодых и наивных первоходок сыграть, а потом, когда тот проигрывал, делали из него петуха. По тюремным понятиям все было честно, а вот по человеческим…

Когда мы попали в «транзитку», игра там уже шла полным ходом. Играли в двадцать одно, только вместо карт в руках арестантов было домино. Эта хитрость была придумана сидельцами еще очень давно. Дело в том, что шахматы и домино в камерах не запрещались, а значит, и игра в них – тоже. Когда постовой заглядывал через глазок в камеру, то видел, как заключенные мирно сидят за столом и играют в домино. Но на самом деле игра была далеко не безобидной. Делались ставки, и порой люди проигрывали все, вплоть до зубной щетки…

* * *

Не успели мы допить чифирь, как дверь в камеру открылась и прозвучал грубый голос постового:

– Кузнецов! На выход!

– Ну вот. Я же тебе сказал, Матрос, что за мной должны прийти… – Не торопясь, я поднялся со шконки и направился к выходу. За дверями, кроме постового, я увидел молоденького лейтенантика.

– Руки за спину! Лицом к стене! – скомандовал пупкарь, но лейтенант остановил его:

– Закрывай камеру и свободен. Заключенный пойдет со мной!

«Видимо, хозяин послал за мной сопровождающего», – посмотрев на молодого опера, подумал я. В том, что это был именно опер, сомнений не было.

В тюрьме существует несколько отделов: отдел безопасности, режимный отдел, спецчасть и оперативная часть. Каждый занимается своей работой и выполняет только свои функции, не касаясь чужих. Отдел безопасности следит за постовыми, чтобы они не бухали на рабочих местах и не вступали в преступный сговор с заключенными. Спецчасть занимается только документацией и рассылкой почты. А вот оперативная часть – это глаза и уши всей тюремной системы. Они работают со стукачами, в том числе среди персонала, и поэтому всегда в курсе всего, что происходит в данный момент в той или иной камере. Они подчиняются только своему начальнику – главному оперу. Даже сам начальник тюрьмы очень часто советуется с операми по тому или иному вопросу. Так было и сейчас. Как только хозяин узнал о моем прибытии, он поставил в курс начальника оперативной части. Появление вора в законе на тюрьме – событие, требующее специального подхода. Слово вора для всех заключенных закон. Любой призыв – голодать, бунтовать, вскрывать вены – будет исполняться беспрекословно. Поэтому к ворам в законе и хозяин, и его подчиненные всегда относились с уважением и старались считаться с их мнением.