Агнесса

Несколько лет после того, как мы с Мирошей уехали из Ростова, мой муж Зарницкий ждал меня и верил, что я вернусь. Через пять лет он запросил развод — хотел жениться.

Все загсы Днепропетровской области были подчинены Мироше, и он вызвал к себе на дом работника загса. Тот развел нас с Зарницким, а Миронова — с Густой (тогда это разрешалось делать заочно) и соединил нас с Сережей. Все это — два развода и брак — совершилось за полчаса.

Сереже надо было в Киев, а я всегда старалась ездить вместе с ним. Приезжаем в Киев, а слух, что мы поженились, достиг Киева раньше нас, все поздравляют. Нарком внутренних дел Украины Балицкий смеется, требует: «Свадьбу! Свадьбу!»

Все это так неожиданно было, что я даже белое платье сшить не успела. Денег нам на свадьбу Балицкий дал, ну, конечно, государственных, а каких же еще? Знаете, тогда в конвертах давали? И место для свадьбы подобрали на берегу Днепра, на даче наркомата! Чего там только не было! Сотрудники все организовали с блеском — всем хотелось повеселиться.

Только вот платье… Мне предложила одна особа свое свадебное, но ведь надеванное! И я вежливо отказалась.

Я была в светло-зеленом, отделанном золотыми пуговицами. Но это никого не смутило. Вот веселились! Все кричали: «Горько! Горько!», а когда Миронов сказал, что мы уже двенадцать лет женаты — шесть лет живем без регистрации и шесть лет у нас «подпольный стаж», то все стали кричать: «К черту подпольный стаж! И знать не хотим! Хотим, чтобы сегодня ваша жизнь начиналась! Чтобы вы были новобрачными!»

Уж очень всем хотелось, чтобы все было по-настоящему.

Я носила тарелку с рюмкой водки, и все пели: «Кому чару пить?» Я к каждому подходила, он выпивал водку, целовал меня и клал на тарелку деньги. Я снова наливала рюмку и шла к следующему.

И вот подхожу к Балицкому [2] — а он красивый был, высокий, статный, блондин, настоящий Зигфрид, — все пропели про чару и ждут: что-то сейчас будет? Я знала, что Балицкому нравлюсь, но тут сидела его жена — маленькая, жалкая, злая, глаз с него не спускала. И он лихо выпил водку, но меня под ее взглядом поцеловать не решился, зато на тарелку положил серебряный рубль. Тогда это была редкость.

После пира все стали кричать: «Запереть их в спальню!» — и заперли. Но я взмолилась, что Миронов только подушки коснется и тотчас заснет (он очень уставал), а я хочу быть со всеми и веселиться, и меня выпустили.

Так летом 1936 года я стала законной женой Миронова.

Первая жена Мироши, Густа принимала его измены, прощала их. Она считала, что жена должна быть другом, к которому муж всегда возвращается, как в убежище, но я такой роли не хотела! Я ни в чем не хотела быть ниже него. Когда он появлялся, все говорили: «Какой Миронов интересный!» Я боялась, что будут говорить: «Он-то интересный, а жена у него — фи!» [Гримаска, презрительно сморщенный нос.] Я добилась того, чтобы здесь же добавляли: «Но и жена не хуже него!»

— Мне с тобой иной раз нелегко, — признавался Сережа, — я иной раз и распуститься бы не прочь, пуговицы все расстегнуть, а посмотрю, вижу, какая ты вся подтянутая, в полной форме, и сам подтягиваюсь, не роняю себя, чувствую — нельзя при тебе.

— Ты недоволен?

— Нет, нет, что ты! Я тебе очень благодарен.

И добавлял:

— Удивительно! Я ведь уже двенадцать лет с тобой и ни разу тебе не изменил! Как это получается, а?

И смеется.

Как получается? А получалось у нас так, что все наши отношения с начала и до конца были нескончаемо длящимся романом. Ничего будничного, привычного, надоевшего, прозаического, без конца повторяющейся повседневности! Между нами всегда была игра, тайна, как у влюбленных, только что ставших любовниками, мы и были всегда ими — влюбленными, любовниками, новобрачными.

И еще потому получалось это, что я всегда была начеку. Как же он нравился женщинам! И он любил им нравиться. Мужские дела — это было для него, конечно, главное, но успех у женщин ему льстил.

Мне передавали, как в интимной беседе среди женщин одна из них воскликнула:

— Эх, отдаться бы Миронову и умереть!

— А я не умираю, — насмешливо съязвила я.

Но ухо держала востро.

Когда из Алма-Аты мне пришлось на время уехать в Ростов — я ездила за мамой и Агулей (обычно я старалась не разлучаться с Мироновым), мне передали, помню, что он был на пикнике и парой ему была одна сотрудница — хорошенькая, личико белое, фарфоровое, волосы черные до плеч, челка. Я тут же насторожилась:

— Они уединялись? Нет? Что же они делали?

— А она доставала из корзины пироги и угощала его.

Но и это мне не понравилось. А тут как раз подошли праздники, и мы принимали гостей.

Я очень следила за своей фигурой — дай только я себе волю есть сколько захочется, и меня бы за несколько дней разнесло! Но я себе волю не давала, я всегда была полуголодная, очень придерживалась диеты, и все удивлялись моей стройности. И вот мне сшили платье, я сама сочинила фасон. Вы только представьте себе — черное шелковое (черный цвет стройнит) с разноцветной искрой, талия и бедра обтянуты косыми складками, как блестящими стрелками, вот так вот — я даже вам нарисую, таких фасонов я с тех пор не видела. Сверху облитое этими стрелками, а внизу, почти у колен, широчайшим легким воланом расходится юбка — пышная, воздушная, как сумеречный весенний туман. А сбоку большая пряжка переливается всеми цветами, как искры на ткани.

У нас было несколько человек обслуги. Мария Николаевна — она нам стряпала и всюду с нами ездила, как член семьи, я без нее не могла; Ирина — она нам приносила паек и все, что положено из специальных магазинов и столовых; горничная, которая убирала и подавала к столу; прачка, которая стирала и гладила и помогала другим, когда не было стирки. А тут еще мама приехала.

Они все любили меня одевать. Бывало, затянут, где туго сходится, застегнут, а потом смотрят и восхищаются. И мама хоть и сдержаннее их была, но перед той вечеринкой не выдержала:

— Ну ты сегодня всех затмишь!

Что мне и надо было. Затмить! Затмить всех, смести, как пыль, всех, кто хотя бы пытается стать мне соперницей.

И вот я появилась в этом платье среди гостей, и все взоры — на меня, а она — та сотрудница со своей черной челкой и фарфоровым личиком — с подругой под руку в простой белой кофточке, в юбочке… Ну куда, куда тебе равняться со мной? Я только в залу прошла — и ее не стало. Миронов воочию убедился, что такое я и что такое она.

А окончательно ее добили валенки.

Миронов, помню, как-то сказал мне с удивлением:

— Ага, ты представь себе — З. пришла ко мне в кабинет в валенках.

Это было для него диво! Зачем она к нему приходила, я и спрашивать не стала — поняла, валенки эти отбили у него всякий интерес, если он у него и был. Вы бы видели его выражение! Он говорил мне об этих валенках, как о чем-то непристойном, неприличном, так я его приучила понимать, ценить, на какой высоте женщина должна себя держать. Валенки… Со мной он такого никогда не видел, и он понял: З. — простенькая, серенькая, дешевенькая — так она себя уронила.

Были у меня острые моменты и в Днепропетровске.

Я пристрастилась играть в покер. Ко мне приходили Шура Окруй и Надя Резник. И когда Миронова не было, мы коротали вечера за покером. А тут опять у нас вечеринка.

Надя, надо отдать ей должное, тоже умела держать себя на высоте. Она была блондинка, и на ней васильковое платье, ей очень шло. Я не могла этого пережить. Голубой — это мой цвет. Мне — шатенке — он шел чрезвычайно. И вот один сотрудник помог мне обменять в торгсине кофейный креп-жоржет не на васильковый, нет, — на бледно-голубой, этот оттенок шел мне еще больше василькового.

В Днепропетровске у меня была портниха — волшебница. Тут уж она сочинила фасон. Сверху от талии две легкие складки, они разлетались при ходьбе, как у греческой богини победы Ники.