Агнесса

Но я не пошла по адресу — не хотела встречаться с его женой.

А в прошлом году — пятьдесят лет спустя — я побывала в тех местах, куда мы когда-то приезжали к его родителям. Гостила у Агули в Ленинграде, выдался у меня свободный денек, воспоминания подхватили меня, и я туда поехала. Я ведь, знаете, я вам уже говорила, последние годы все хожу «по следам своей юности», по тем местам, где она протекала…

Пришла к пригородным кассам, прошу билет до Мурина. А кассирша: «Такой станции нет».

— Простите, пожалуйста, пятьдесят лет назад по этой дороге была станция Мурино.

— Теперь это город, — говорит она. И объяснила, что нужно доехать на электричке до станции такой-то.

Я приехала. Платформа, леса нет, дач нет, поля нет. Новые домища торчат. Даже куда идти, не знаю.

И вдруг увидела — колокольня старой церкви. Я — к ней. Церковь стоит. Прошла по улице. В одном дворе маленький домик — его не снесли. Увидела седую женщину.

— Простите, вы давно здесь живете?

— Я и родилась здесь!

— Тогда вы должны знать Зарницких, священника и его жену.

— Как же, конечно, знаю. А вы кто?

— Я невестка…

— Какого же сына?

— Старшего, Ивана Александровича.

— Ивана Александровича? Я же его отлично помню! Как он?

— Он умер.

Она стала мне рассказывать об Иване Александровиче:

— Он был такой хороший проповедник! Бывало, наденет рясу, выйдет к верующим и начнет говорить о совести, о добре. Теперь никто и слов-то таких не знает. Иссобачились! А мы, бывало, слушаем его, и на душе светлеет. А отец его, батюшка, где-нибудь незаметно стоит, и тоже слушает, и радуется! Иван Александрович ведь был старший сын, к нему должен был перейти приход.

— А он ушел в Красную Армию.

— Знаю, знаю, у нас здесь все говорили. Он приезжал уже в форме… Это не вы ли тогда приезжали с ним? Вы? Как время-то нас меняет! То-то радость старикам доставили!

— А что с ними потом, после высылки было, не слышали?

— Ничего, милая, не знаю, ничего… как в воду канули. У нас здесь многих забрали, и все так — ни слуху, ни духу…

Я нашла дом, где они жили… Он был больше других, еще не снесенных домишек, разгорожен на две части — зал разгорожен надвое, даже круглый пень в саду разгорожен. В одной половине живут какие-то люди, в другой — детский сад. Я попросила разрешения, мне позволили пройти в детский сад. Все мне показалось меньше, уже, незначительнее… А где «медовая комната»? Я прошла все, но так и не нашла среди веселых, выкрашенных голубой и розовой краской комнат ту, которую когда-то мне назвали медовой…

КАРАГАНДА

Я два раза была в Караганде. Первый раз — в 1931 году, когда мы приехали с Мирошей в Алма-Ату. Там полномочным представителем ОГПУ Казахстана был Каруцкий, а Мирошу назначили его заместителем. (До Каруцкого начальником ОГПУ был Данилов, которого сняли за контрабанду.)

В первый же день завхоз принес мне груду отрезов крепдешина — я взяла. Миронов рассердился:

— Отдай все!

Мне пришлось идти к завхозу домой. Его жена удивилась:

— Что, неужели не подошли?

Сам Каруцкий — пузатый, отекший — очень пил. Жена его прежде была замужем за белогвардейским офицером, родила от него сына. Каруцкому стали колоть этим глаза. Тогда он сказал ей: «Лучше пусть мальчик живет у твоей матери!» И мальчика отправили. Жена Каруцкого страшно тосковала и незадолго до нашего приезда покончила с собой.

У Каруцкого под Алма-Атой была дача, где он устраивал холостяцкие кутежи. Только мы приехали, он пригласил нас. Там я видела порнографические открытки, исполненные каким-то очень хорошим французским художником, вот уж не помню кем. Одну запомнила до сих пор. Болгария, церковь. Ворвались турки, насилуют монашенок.

Каруцкий очень любил женщин, и у него был подручный Абрашка, который ему их поставлял. Высматривал, обхаживал, сводничал.

И вот этот Абрашка, как только Миронов уйдет на работу, повадился ходить ко мне. То одно принесет, то другое, виноград, дыни, фазанов — чего только не приносил. Миронов из себя выходил:

— Зачем ты берешь? Гони его!

Как-то Сережа пришел домой, а в пепельнице полно окурков.

— Это не мои! Кто здесь был?

— Абрашка.

— Опять Абрашка? Зачем?

— Не знаю.

— Зачем ты его принимаешь? Я тебе говорил, гони его!

Рассердился, а на следующий день пришел мрачный как ночь.

— Теперь я знаю, зачем Абрашка приходит. Каруцкий посылает меня на месяц в командировку для инспекции по всему Казахстану. Это он нарочно, чтобы я уехал, а ты бы тут одна осталась… Может, ты этого хочешь, не знаю…

— Сережа! Этот пузатый Каруцкий!

— Не хочешь? Ну тогда что, если мы его перехитрим?! Мне ведь дают целый вагон. Поедешь со мной?

— А можно?

И я поехала с Сережей в командировку.

Вагон был пульмановский, из царских, еще николаевский. Салон обит зеленым бархатом, а спальня — красным. Два широких дивана. Проводники, они же повара, стряпали нам на славу. Среди сотрудников только одна (кроме меня) женщина — машинистка.

Поздняя осень. В Северном Казахстане уже зима. Ветры там лютые, пурга, холода. Вагон все время топили, но выйти куда-нибудь невозможно! Я, южанка, мерзла. Тогда мне доставили доху, мех вот такой — в ладонь ширины, густой! Я в нее закутаюсь и куда угодно — в пургу, в мороз! Мне тепло.

Все бы хорошо, только почему-то Сережа с каждым днем становился все молчаливей, угрюмей, даже я не всегда могла его растормошить.

И вот приезжаем как-то на заваленный снегом полустанок.

— Это, — говорят, — поселок Караганда. Его еще только строят.

Вагон наш отцепили, и сотрудники пошли посмотреть, что за Караганда. Я тоже хотела пойти с ними, но Сережа не пустил. Долго их не было, мы с Мироновым ушли в спальню. Мироша лег на диван, молчит, потом заснул. Мне стало скучно, я опять пошла к сотрудникам, а там все набились в одно помещение. Вернулись те, что ходили в поселок, и рассказывают.

— Караганда эта, — говорят, — городом только называется. Одни временные хибары, построенные высланными кулаками. Ничего в магазине нет, полки пустые. Продавщица говорит: «Я не работаю, не торгую, нечем. Хлеб забыли, как и выглядит… Вы говорите, вам хлеб и не нужен? Ну что же вам предложить? Кажется, где-то у меня сохранилась маленькая бутылочка ликеру… Возьмете?»

Они взяли. Разговорились с нею. Она рассказала:

— Сюда прислали эшелоны с раскулаченными, а они все вымирают, так как есть нечего. Вон в той хибаре, видите отсюда? Отец и мать умерли, осталось трое маленьких детей. Младший, двух лет, вскоре тоже умер. Старший мальчик взял нож и стал отрезать, и есть, и давать сестре, так они его и съели.

Все замолчали. Они, сотрудники, про голод уже, оказывается, знали. Помолчали, но затем после горячего чаю все развеселились, заговорили о другом; один стал «выпендриваться» передо мной и машинисткой.

— Вы не глядите, что я маленький, — воскликнул он, — ни одна женщина еще на меня не жаловалась!

И рассказал историю, как снимались они с другом в фотографии и на снимке на заднем плане увидели хорошенькое женское личико. Это была жена фотографа. Они пришли в фотографию, когда мужа не было.

— Можно его подождать?

Она на кухне возится, они ей березовых дров накололи. Вдруг по лестнице тяжелые шаги — муж.

— Вы что тут делаете? Вон отсюда!

Обоих спустил с лестницы, а вдогонку им вниз летели березовые дрова.

— Вы думаете этим кончилось? — спросил рассказчик самодовольно. — Она сама ко мне приходила потом!

И так далее, вот такие рассказы. Потом стали в карты играть. А я все не могла забыть о тех детях.

Проснулся Мироша, я ему рассказала, думала поразить, а он мне:

— Я, — говорит, — сам знаю.

Он обычно от меня все свои служебные дела скрывал, но тут ведь я сама ему сказала.

— Знаю, — говорит, — заходим в домишко, а там трупы… Вот такая командировочка.