Агнесса

Перед отъездом в санаторий я заранее, бывало, отправлялась в Киев за тканями, которые покупала в торгсине, шила наряды в Киеве или у своей волшебницы в Днепропетровске.

Миронов все говорил мне, чтобы я одевалась поскромнее, стеснялся моих броских туалетов, но я, наряду со скромными, шила и роскошные и оказалась права.

Когда мы в ту осень приехали в Хосту, в санаторий ЦК Украины, все молодые дамы там щеголяли одна перед другой — кто лучше одет. Я Мироше сказала: «Ну, видишь? Хорошо, что я тебя не послушалась!»

Щеголяли друг перед другом, а заглазно обсуждали туалеты других. Нас всех «обштопала» жена Данилы Петровского — она была в такой венецианской шали, в такой шали! Черная, с кистями, переливалась синим, голубым, зеленым, белым, то один цвет вспыхнет, то другой… Она ее не снимала с плеч, а дамы наши лопались от зависти.

И вот как-то мы сидим поодаль от нее и глядим издали — переживаем. И тут подскакивает к нам один работник ЦК — фамилию называть не буду, — наклоняется и шепчет, уж очень хотел нам угодить, глазки блестят льстиво:

— Знаете, почему на ней эта шаль?

— Почему?

Он тихонько:

— А ей собаки левую грудь отгрызли!

Все дамы: «Ха, ха, ха!» — в восторге от его «остроумия».

Вот так мы там время проводили.

Седьмого ноября праздник. Наш заведующий сказал: сейчас вам будут поданы машины, уезжайте на пикник в горы, а мы вечером к вашему возвращению все подготовим.

Мы сели в открытые машины, а там уже — корзины всяких яств и вин. Поехали на ярмарку в Адлер, потом купались, потом — в горы, гуляли, чудесно провели день. Вернулись украшенные гирляндами из веток кипариса.

А праздничные столы уже накрыты, и около каждого прибора цветы, и вилки и ножи лежат на букетиках цветов.

Немного отдохнули, переоделись. На мне было белое платье, впереди большой белый бант с синими горошинами, белые туфли (босоножек тогда не носили).

Были в тот вечер Постышев, Чубарь, Балицкий, Петровский, Уборевич, а потом из Зензиновки, где отдыхал Сталин, приехал Микоян.

Тамадой был Балицкий, я уже говорила о нем — стройный, живой, веселый, затейник. Увидел, как мы расселись, притворно рассвирепел:

— Что это такое? Почему все дамы вместе, а мужчины отдельно? Встать! Встать всем!

И хватает даму за руку, мужчину за руку и сажает рядом, потом другую пару… Подскочил ко мне, я закапризничала:

— Не хочу сидеть с кем попало! Хочу сперва увидеть, с кем вы меня посадите!

Он задумался, замялся на секунду, поднял брови и тихо мне:

— Вы сядете со мной!

И кинулся рассаживать прочих. Рассадил. Посадил меня, но сам еще не садится. А напротив — его жена, глаза сощурила, смотрит на меня презрительно… И вдруг всеобщий хохот: Миронов принес стул и втиснулся между мной и Балицким. Тот заметил:

— Мне это не нравится!

Шепнул на ухо двум прислужникам, те взяли стул вместе с Мироновым, подняли и отнесли к назначенной ему даме. Все хохочут чуть ли не до слез.

Наконец Балицкий сел, стал за мной ухаживать, но недолго — тамада должен тосты говорить, трапезу вести… А я стараюсь не смотреть напротив, не натыкаться на колючки злых глаз его жены.

После ужина — танцы. С кем только я не танцевала! Начали мы с Балицким, тут еще все танцевали, но когда мы стали с Петровским танцевать танго, вокруг нас образовался круг, все отошли, чтобы на нас смотреть. А мы утрированно — то он кидает меня на руку, и я как будто падаю, откидываюсь, то он отталкивает, я вскакиваю, и мы опять идем бок о бок, вытянув руки… Разве теперь умеют танцевать настоящее танго? А Данила умел, мы с ним понимали друг друга без слов. В кресле сидит Постышев, умирает от смеха, его жена хохочет. Когда мы кончили, все руки отбили аплодисментами…

А мне жарко, я выскочила в вестибюль, там рояль, я села за него и все еще в ритме танго бурно заиграла мелодию.

Смотрю, Уборевич. В пенсне, худой, подтянутый, глаз с меня не сводит, глаза блестят. Я остановила игру на минуту, он с восхищением:

— Как вы танцевали!

А я опять — аккорд! Аккорд!

Тут в вестибюль входят Балицкий, Петровский. Балицкий шутливо:

— Опять она! Всюду она! — Как будто наткнулся на меня случайно, неожиданно. Это он нарочно — он же ко мне и вышел.

Но Миронов тут как тут, шипит мне на ухо, как только аккорды затихли:

— Прекрати! Разошлась!.. — Очень ему не понравился мой успех.

Я из-за рояля встала — и быстро, быстро вниз по лестнице к входной двери, пояснила остающимся:

— Жарко, мне жарко!

А внизу меня нагнал незнакомый человек и тоже:

— Как вы танцевали!

Подошел ко мне, шепчет:

— Я вижу, вам жарко. У меня здесь машина, хотите я прокачу вас с ветерком? Никто не узнает, десять минут, и вы вернетесь назад. Не бойтесь, я вас только прокачу…

А я хоть и выпила, но чувство самосохранения у меня было острое. Я, конечно, отказалась.

А сейчас, знаете, что я думаю? В семи километрах оттуда была Зензиновка, там отдыхал Сталин. Аллилуева уже застрелилась, он был один. А этот незнакомый человек в штатском, неумное, туповатое лицо… Миронов научил меня их различать. На всех приемах они бывают, смешиваются с гостями, скромные, незаметные… Кто это был? Поставщик? Или просто усердный телохранитель, выслужиться хотел, доставить даму, которая в тот вечер имела такой успех у мужчин? Привезти, предложить меня… А утром — мой труп нашли бы в горах. Могу только гадать…

Через несколько дней Балицкий пригласил нас к себе. Он жил поодаль от санатория — в особняке из прежних чьих-то богатых дач. Приглашен был только узкий круг приближенных.

И, как всегда, там, где Балицкий, было очень весело. Пили шампанское, танцевали. Мы опять танцевали с Балицким. Балуясь, я раскрыла китайский зонтик и прикрыла им наши лица.

Потом Миронов сердился:

— Ты опять перепила шампанского? Зачем ты затеяла с этим зонтиком? Это было просто нетактично.

Вот он всегда так, когда ревновал.

Балицкие уезжали раньше нас. Им подали вагон. Провожали их несколько пар — мужья с женами, мы с Мирошей в том числе.

Ритуал был такой: дама пожимала Балицкому руку, а жене его преподносила цветы, и они обнимались.

Я в свою очередь пожала Балицкому руку, подала его жене цветы и только хотела обнять ее, как вдруг она меня резко, демонстративно от себя оттолкнула.

Я закусила губу — стыдно перед всеми. Я думала, Миронов не заметит, а он, как только они отъехали, злорадно шепнул мне на ухо: «Что, съела?»

Вероятно, Балицкому за меня тоже хорошо нагорело. Поэтому он и не посмел поцеловать меня на моей свадьбе — помните, я вам рассказывала?

В лагере, отвлекая себя, уводя, я пыталась вспоминать… вспоминать… Но было время, когда я и вспоминать не могла — отказывала память от голода. Это уже на ферме, когда я немного отъелась на летовках, память моя окрепла. Тогда я в трудные минуты, отвлекая себя, чаще всего вспоминала именно это время — родной мне юг, Черное море, кипарисы, пальмы, наши наряды, наши беззаботные развлечения… Но о своих воспоминаниях я никому никогда, конечно, не рассказывала. Зачем? Чтобы надо мной смеялись, как над той проституткой из пьесы Горького «На дне», помните? Мы в лагере были такие обшарпанные, жалкие, голодные, приниженные, выглядели мы так, что просто смешно было бы рассказывать о своих победах. В тюрьме от всех переживаний я почему-то пожелтела, меня называли «японцем»…

Помню, в одном бараке в Казахстане бабы меня из-за моей шубки изругали матом.

— Что, тут новенькая?

— Да, новенькая, тра-та-та, вот с такой шубой, тра-та-та, полной вшей, они мех любят, тра-та-та…

Я пыталась их урезонить:

— Вот и неправильно, вши тело любят, а не мех…

— Ну все равно, так твою мать, как только ты сюда легла, у меня все тело зачесалось. Вши, так твою мать, на меня полезли с твоей шубы!

Так меня в том бараке встретили, еле утихомирились. Приходит дневальная, она не вполне в своем уме была, но это так, к слову.