Агнесса

— Новенькая? — спрашивает. — Как фамилия?

— Миронова.

— Миронова? Я знала одного Миронова, он большим начальником был в Алма-Ате. Вот красавец был! А жена его и впрямь прынцесса! Еще интереснее… красавица. Это тебе не родственники?

Я тихо:

— Не-ет… — И натягиваю на лицо вонючую эту дерюгу — «одеяло». Неужели стану говорить, что это я и есть — эта женщина в драном платке, из которого торчит только нос?

Я уже говорила, что ездила за нарядами в Киев. Я не могла поручить Миронову что-то купить — он всегда покупал не то, что надо. Но я старалась приурочить поездки так, чтобы нам ехать вместе.

Один из замов Балицкого стал приглашать нас каждый вечер в свой особняк, недалеко от дома с морскими чудовищами — знаете в Киеве такой дом?

Мы ходили к заму Балицкого каждый день. Миронов пристрастился к этим посещениям, чуть не до утра засиживался — азартно играли в карты. Бывало, сядут втроем — зам. Балицкого, Миронов и еще один из начальства — и играют на большие деньги. Балицкий участия в игре не принимал, даже не знал об этом. Они сидят в кабинете, а мы — жены — в гостиной, ну и перемываем косточки всем знакомым от нечего делать. А время позднее, Миронов выскочит:

— Ага, дай денег!

Значит, проигрался. Я давала, что же делать, а сама злюсь — размахнуться с покупками уже не смогу! Бывало, за вечер все деньги просадит. Уйдем оттуда, я — упрекать:

— Ну как ты тратишь!

А он посмеивается:

— Не беспокойся, все тебе вернется.

И чудо — действительно возвращалось. И дня не пройдет, как Миронов принесет деньги — и много.

Я поняла все, только когда как-то Сережу послали в Москву и я поехала с ним. Нам в «Метрополе» дали номер из двух комнат. И вот вечером пришли к нам двое играть — тот самый зам. Балицкого и еще один Сережин сослуживец. Я вошла в комнату, где они играли, и остановилась за стулом Сережи. Вижу, карта у него сильная, а он плечами пожал вроде бы в растерянности и говорит:

— Ну что же, ваша взяла…

И тут же заметил меня и с досадой:

— Что ты тут стоишь? Уйди!

Я послушалась. Думаю, почему он меня прогнал? И вдруг меня осенило: я же видела его карту! И он не хотел, чтобы я поняла, что он поддавался! Он нарочно проигрывал!

Это был подхалимаж? Не знаю…

И он, и тот другой начальник в Киеве проигрывали заму. Проиграют, а тот вскоре приглашает их в свой кабинет на работе и выдает им деньги в конверте — при Сталине такие конверты всем высокопоставленным выдавали: это, мол, вам за то-то и за то-то. Из каких-то таких фондов, которые на себя зам. потратить не мог, а оформить их выдачу мог как награду подчиненным. Он присваивал себе эти деньги выигрышами, а им возмещался проигрыш, да еще с лихвой.

Но потом что-то там случилось. Однажды Миронов получил конверт с пятью тысячами рублей. Почему-то вышло так, что с этими деньгами мы прямо пошли в особняк к заму. Сережа говорит:

— Спрячь и, как бы я тебя ни просил, ни за что не давай! Скажи, что у тебя их нет.

Я завернула деньги в бумагу, и когда пришли к заму, в уборной спрятала в трико под длинное платье.

И вот пошла у них игра. Вдруг Миронов выходит из кабинета.

— Женушка, дай мне денег!

— Денег? — говорю с огорчением (я ведь актриса, перед другими женами надо было сыграть роль). — У меня нет…

— Как нет? Я же тебе дал!..

— Ой, знаешь, я дома оставила… — И показываю пустую сумку.

Жена сослуживца тут же выскочила:

— Я могу вам одолжить!

Миронов:

— Не надо. — И ушел обратно.

Что там у них было, почему Миронов не захотел на этот раз отдать деньги, мне он не рассказывал.

Михаил Давыдович Король (двоюродный брат Сережи) все возмущался тем, как Сережа живет, ужасался карточной игрой, шальными деньгами и роскошной жизнью.

— Как ты живешь? — бывало говорил он. — Что у тебя за среда? Ты подпал под ее влияние… Это добром не кончится.

Но Сережа смеялся, не слушал. Уж очень он был счастливцем, баловнем жизни. Все ему было дано — красота, ум, способности, успех. Все у него удавалось, и поднимался он безостановочно вверх. Тогда как раз ввели знаки различия. Ягода — тогдашний нарком внутренних дел — присвоил Миронову четыре ромба (по-теперешнему это равносильно командующему армией).

У Сережи было две жизни. Одна была со мной, ее я знала и о ней я вам рассказываю, только о ней, потому что о другой его жизни — его служебных делах — я не знала ничего, он жестко раз и навсегда отгородил ее от меня.

Приходя домой, он тотчас сбрасывал с себя все служебные заботы, словно снимал панцирь, и больше ничего уже не желал знать, кроме веселых наших дел. Он был на восемь лет старше меня, но разницы в возрасте я не чувствовала, мы были товарищами, и мы дурачились и играли в свою любовную игру, которая никогда не надоедала нам.

Иногда мы уходили пешком в далекие экскурсии, мы очень любили такие пешие походы. Или шли в театр, или уезжали куда-нибудь «покутить», например в Тбилиси, Ленинград, Одессу…

Помню, когда мы были еще в Алма-Ате, туда приехала родственница наших с Иваном Александровичем друзей из Ростова — Гусельниковых. Ее сын был арестован. Она, зная, что Миронов занимал большой пост в ОГПУ, рассчитывала, что Миронов ей поможет. Она пришла ко мне, когда Сережи не было. Но остановиться ей у нас никак нельзя было, это я хорошо понимала, и я устроила ее жить у одного молодого человека, которому до того помогла. Это был несчастный, очень опустившийся мелкий служащий. Мне было его жаль. Я отдала ему ненужное Мирошино белье и одежду, подкормила и добилась, чтобы ему выделили комнату. Теперь я попросила его приютить приехавшую. Он охотно согласился и был даже очень доволен, так как она стала ему вкусно готовить.

Я все не решалась попросить Миронова, но наконец выбрала минуту, когда он был особенно весел. Надо было видеть, как вся его веселость мгновенно слетела. Он ответил мне сухо, холодно, резко, что все дела рассматриваются на местах, и если этот человек взят в Саратове, то там и будет решаться его дело, а он, Миронов, никакого касательства к этому не имеет и ходатайствовать ни за кого ни перед кем не станет. Даже если б это были мои родственники или его собственные.

— Да, да! — воскликнула я с обидой. — Я знаю, ты же сам говорил, что меня собственноручно расстрелял бы, если бы тебе приказали.

Он тотчас смягчился.

— Агнеска, — сказал он ласково, — ну за что мне тебя расстреливать? За то, что ты такая у меня шалунья-женушка? Что с тобой нам так весело и хорошо? Я же тебе говорил — если бы тебя расстрелять пришлось, я бы и сам застрелился… Ну, помирились? Только ты никогда меня больше ни за кого не проси. Давай раз и навсегда договоримся об этом. Моя работа — она тебя не касается.

Так оно и пошло.

Я ничего никогда не знала о его делах, почти никогда, поправлюсь. Почти — потому что изредка все-таки, как в щелочку, просачивались какие-то отрывки.

Однажды, это было в Днепропетровске, днем я вернулась домой. В прихожей шапка Мироши. Я удивилась, что он уже дома, быстро прошла в кабинет. Гляжу, он сидит в шинели, даже не раздевался, лицо нездешнее, мысли далеко. Я уже поняла: что-то случилось.

— Что с тобой? — взволнованно.

Он — коротко:

— Кирова убили.

— Какого Кирова?

— Ну помнишь, я тебе на вокзале показывал в Ленинграде.

Я вспомнила. У меня очень хорошая зрительная память. Правда, в Ленинграде я Кирова видела мельком.

Как-то у Сережи выдалось несколько свободных деньков, и мы решили «протряхнуться» в Ленинград: из Москвы на «Красной стреле» туда-назад, там день «покутим». На вокзале мне Сережа показал, шепотом назвал:

— Киров — секретарь обкома.

Среднего роста, лицо располагающее, с нами поздоровался приветливо, сказал:

— Что, наш Ленинград решили навестить?

Начальником Управления НКВД Ленинградской области был Медведь, затем там появился еще Запорожец. Мы их обоих хорошо знали по санаторию в Сочи. Медведь Филипп — большой, плотный. Запорожец — высокий, стройный, прославился на гражданской войне, был ранен в ногу, хромал. Жена Запорожца Роза была красавицей. У них долго не было детей, прошел слух, что вот сейчас она наконец-то на четвертом месяце. Каждый день она уходила гулять надолго в разные концы — семь-восемь километров туда, семь-восемь километров обратно — тренировалась, укрепляла себя к родам…