Воспоминания

Устроившись в своем новом жилище, начали жить спокойнее. Я говорила моему мужу: «Теперь главное мое желание, чтоб ты был почаще дома и мы б вместе веселились, а то как ни весело, но одной неприятно. Все одна, не с кем делить мне моих радостей. Я не прошу тебя, чтоб ты делил со мной скорби мои: я одна их перенесу. Ты знаешь, что у меня теперь и брата нет (который был уже отдан в полк или записан и оставался пока еще в корпусе)!» Он обнял меня и сказал: «Ты увидишь, что я буду с тобой чаще. Я все знаю, сколько ты терпишь, за то я тебе доставлю все удовольствия, какие могу. Веселись и утешайся: ты всеми любима, и кто только тебя узнает — всякий полюбит». — «Но могу ли я иметь совершенное удовольствие? Без тебя же не называются удовольствия радостями, когда разделять не могу с милым человеком. Ты давно от меня отнят злодеем твоим Нартовым, и не знаю, будешь ли когда мне возвращен!» Слезы мои мешали мне говорить. «Я бы охотно променяла теперешние радости на возвращение тебя. Я не знаю, любишь ли ты меня?» — «А как ты думаешь?» — «Я думаю, что нет: ежели бы ты меня любил, мог ли бы ты не видать меня по три и по четыре дня? Стало, ты нимало не печешься о моем спокойствии. Что ж я должна думать? Ежели б не мать твоя и данные мне правила моим благодетелем, что я не знаю, что б из меня вышло». — «А что ж бы из тебя вышло? Только то, что б ты себе нашла по сердцу друга, с которым бы ты могла делить время. Я сам тебе позволяю, а ежели хочешь, то и сам тебе выберу. Выкинь, мой милый друг, из головы предрассудки глупые, которые тебе вкоренены глупыми твоими наставниками в детстве твоем! Нет греха и стыда в том, чтоб в жизни нашей веселиться! Ты все будешь — моя милая жена, и я уверен, что ты вечно меня любить будешь. А это временное удовольствие!»

Я, слушая, окаменела и даже перебить его предложения не могла. И долго я не могла говорить; наконец сказала: «Только этого и недоставало к моим горестям, чтоб выслушать предложения самые мерзкие и постыдные от того, который бы должен меня утверждать в тех правилах, которые мне даны! А ты сам хочешь, чтоб я потеряла все то почтение, которое теперь ко мне имеют! И с какими я глазами покажусь тем людям, которые меня и любят за мое поведение? Ах, как ты бессовестен: хочешь последнее у меня отнять! Но знай, что я твоим советам не последую и добродетели моей ни за что в мире не потеряю! Ты ошибаешься, говоря, что, выбравши себе друга, я все тебе буду любезна и ты мне также. Я для тебя буду так же любезна, как теперь, — это правда, я очень этому верю, потому что ты ко мне истинной любви никогда не имел, — но я ежели бы решилась на твое безбожное предложение, то знай, что б я тебя перестала навсегда любить! Я не знаю скотской любви, и Боже меня спаси и знать ее! — а я хочу любить чистой и непостыдной любовью. Вот одно благо для меня! Или ты хочешь для того меня видеть беспутной, чтоб я тебя не укоряла, — то и без этого я ни слова тебе не говорю и обещаюсь тебе никогда не говорить. Ежели бы я и захотела говорить, — то пользы не будет, пока знакомство твое не прервется с начальником зла. Об одной милости тебя прошу, — чтоб не учащала эта постыдная компания моего дому, от которой, кроме наглости и буянства, ожидать нечего, и предупреди предводителя вашего во всех распутствах, чтоб он не осмеливался мне виду какого-нибудь неблагопристойного сделать. Я наперед вам сказываю, что я не вытерплю от него ничего и не посмотрю, что он твой командир! Я знаю, что есть у тебя начальник добрый и честный, к которому ты не ходишь иначе как по должности, а меня они любят, — то не заставьте меня все ему высказать, сами себя сохраняйте от стыда, а обо мне не пекитесь: у меня есть Попечитель, которому я от рождения моего препоручена и который меня до сих пор хранит. Мне и это прискорбно — видеть тебя безо всякого закону и без правил. Я за тобой девятый год и не видала, когда бы ты хоть перекрестился; в церковь не ходишь, не исповедываешься и не приобщаешься. Что ж я могу ожидать лучшего? Нет мне, несчастной, никакой надежды к возвращению моего потерянного спокойствия! Не сердись на меня: ты сам меня заставил вести с тобой такой неприятный для тебя разговор!» Кончилось тем же, что он, отобедавши, ушел и два дни я его не видала. Да я и не грустила, потому что спокойнее и приятнее время проводила без него с моей милой и почтенной матерью, которой любовь ко мне была беспредельна.

В один день он сказал, что не пойдет со двора, а хочет со мной провести время, и велел всем отказывать И он отменно был спокоен и весел. После обеда мы сели в спальню, и я занялась работой, а он сел читать. Приходят от Нартова за ним, и сказано, что нет дома. Наконец и он сам пришел с Дмитревским и прямо к спальной, отодвинул задвижки и растворил спальню. Я так рассердилась, что забыла всю благопристойность, и, сидя на моем месте, спросила: «Не забыли ль вы, куды пришли, по вашей привычке, хода по спальным, где вам не запрещают. И как вы смели это сделать — войти туда, куда, кроме меня и мужа моего, никто не ходит! Я чрезвычайно жалею, что у мужа моего приятели так дерзки и наглы! Я ни от кого в свете ни малейшей наглости не перенесу, и я буду жаловаться там, где должно; и не думайте, чтоб за меня не вступились! Вы довольно сделали, что отняли у меня мужа и ввели его во всякие распутства! А со мной вы не можете без уважения обходиться!» Он так был сражен, что не помешал мне все высказать. После сказал мужу моему: «Что вы ее не уймете? И как она может с начальником мужа своего так говорить!» Я отвечала: «Муж мой не может мне запретить говорить. Я сама знаю, с кем я говорю. У нас есть еще главный начальник, к которому я могу отнестись, который и вам начальник! У меня дом — не трактир, ко мне лучше вас ездят с почтением и в гостиную не смеют войти, ежели она затворена. Я прошу вас меня избавить таких дерзких посещений; я к ним не привыкла и ни от кого еще в жизни моей не видала такой обиды, как от вас!» Он так озлился, что сказал: «Я брата вашего теперь не выпущу и не аттестую в офицеры! Вы не знаете — с кем говорите, — который может сделать добро и худо вам!» — «Ошибаетесь вы, ежели думаете, что я угроз ваших испугаюсь Брат мой будет и без вас офицером. Добра от вас ожидать нельзя, а худа вы мне уж успели много сделать Пожалуйте, не беспокойте себя, а меня ничто не устрашит. Я знаю себя, кто я, и знаю вас, кто вы, и более с вами и говорить не стану, а только скажу: ежели вы осмелитесь еще сделать эдакую наглость и, как разбойник, вломиться в спальню, то, будьте уверены, я далее буду просить, нежели у своего начальства, и уверена, что получу полную сатисфакцию. Я с собой не дам никому шутить!» Свекровь моя весь этот разговор слышала. Я пришла к ней и молча села. Муж мой пришел ко мне и сказал: «Что ты сделала! Пойди помирись и извинись!» — «Стыдись мне сие говорить, чтоб я была так подла и пошла у этого подлого человека просить прощения? Он должен у меня просить! Я вам сказываю, что я буду искать защищения и жаловаться буду за эти наглости князю Григорию Александровичу Потемкину и скажу, что это сделано в присутствии мужа моего, который за меня не вступился, то не стыдно ли тебе будет? И что ты его трусишь, эдакого подлеца и безбожника!» И так они ушли, и муж мой пришел рано вечером домой. Я удивилась, и он очень ласкался ко мне. На другой день он стал мне говорить, что я очень обидела Нартова. «Опять за то же! Да он-то что ж, разве не обидел меня? И с какой он гордостью со мной говорил, думая, что я так же струшу, как и ты! Он очень ошибся!» — «Он теперь не хочет брата твоего аттестовать — вот что ты сделала!» — «Я и не прошу его». — «Он может по должности моей много мне худа сделать!» — «И это вздор, ничего не может; зная нашу связь с Потемкиным, он, трус, не осмелится. Да, пожалуй, не беспокойся о брате: я без него и без тебя сделаю». Муж мой сказал: «Надо позвать его отобедать и ласковее его принять!» — «Делай обед, ежели тебе угодно, но я дома не буду. Что тебе угодно со мной делать? Через неделю ты можешь его позвать, а не ранее. Тогда и я своих приятелей попрошу».