Воспоминания

Наконец он, по делам, препорученным от начальника, принужден был чаще быть дома, но всегда был скучен. Сколько я ему ни говорила, что неужто я не могу усладить его жизни и разве ему приятнее быть с чужими, — он отвечал: «Разве ты думаешь, что я могу тебя променять на тех девок, о которых ты говоришь? Ты всегда моя жена и друг, а это — только для препровождения времени и для удовольствия». — «Да что ж это такое? Я не могу понять, как без любви можно иметь любовниц? Ежели бы со мной сие случилось, то я бы перестала тебя любить, но это выходит — скотство и грех перед Богом и нарушение тех клятв, которые ты давал мне перед Евангелием! Остерегайся, мой друг, чтоб правосудие Божие не постигло тебя!» Он засмеялся и сказал: «Как ты мила тогда, когда начинаешь философствовать! Я тебя уверяю, что ты называешь грехом то, что только есть наслаждение натуральное, и я не подвержен никакому ответу». Я заплакала и замолчала, внутренно прося у Бога ему прощения. И он несколько раз меня уговаривал, чтоб я согласилась иметь любовника и выкинула бы из головы глупые предрассудки. Я просила его, чтоб он оставил меня в глупых моих мнениях и не говорил мне больше о так постыдном деле для меня. «Ты властен был отнять у меня имение и спокойствие, но совести моей и доброго имени отнять не можешь. Меня сохранит тот Бог, который сохраняет от чрева матери моей до сих пор. Тебе как угодно, так и мысли, а меня оставь в моих правилах. И я тебя уверяю, пока хранит меня рука Божия, то я не сойду с пути добродетели и не приму твоих советов: они вредны душе моей и телу! Боже милосердный! Тот, в котором я думала найти путеводителя и наставника, — тот хочет меня свести с истинного пути и поставить на распутье! Но Ты меня не оставишь и будешь моим хранителем! На Тебя единого моя надежда и упование, и я уверена твердо, что, пока не отступлю от тебя, — не буду Тобой оставлена!» Я весь разговор сказала матушке, которая горько заплакала и просила меня не говорить с ним больше на этот счет и как можно избегать сего разговора.

Итак, жизнь моя все текла в горести, но молодость и веселый характер делали то, что я забывала часто о своем горестном положении. Меня всякая безделица утешала. Два моих друга, один — племянник моих благодетелей, а другой — который дом купил нам, любили меня оба, и зная, что я люблю цветы и всякие безделицы, то и утешали меня, и сделали мне маленькую оранжерею, чтоб и зимой я пользовалась зеленью и цветами, — словом, они старались мысли мои узнавать, только чтоб я была утешена. Я же по простоте моей не иначе их считала как братьями, — то, когда они приезжали ко мне, я с радостью бросалась к ним, обнимала их, целовала, называла самыми приятными именами, друзьями и утешителями. Они сами меня ласкали и часто, смотря на невинное мое обхождение с ними, плакали. Я же свои ласки не остерегалась им делать при свекрови и муже, когда он бывал дома, потому что они были самые чистые. Я тогда не знала другой любви и была с этой стороны счастлива и спокойна, и, — признаться, — что я была гораздо спокойнее, когда не было моего мужа дома, даже и веселее, и я не скрывала этих чувств от матери моей.

И так мы жили до самого того время, пока не поехали в Сибирь. И на это было собственное его желание. Он просил у князя Потемкина как милости какой-нибудь, чтоб его определить в иркутский банк директором: он больше ничего не хочет; а причина главная была та, что его не сделали членом Берг-коллегии, а посадили на это место другого. Сколько я его ни упрашивала, чтоб он не ехал в такое отдаленное место, где я не буду иметь ни друзей, ни благодетелей, и ежели он не переменится, то что я буду делать и некому будет открыть сердца моего и сложить тягости? Я буду иметь одного друга — мать мою, которую надо мне беречь и даже скрывать от нее многое, то, которое меня огорчает. Она и так мало видит радостей, и здоровье ее становится слабо. «Недоставало только этого несчастья, которое ты не упустил сделать, лишивши меня последнего удовольствия и блага!» И я с горестью расставалась с домом, с друзьями и благодетелями. Брат же мой был уж в полку, с которым и уехал в Полтаву, и я была лишена удовольствия и проститься с ним! Друзья мои его уговаривали, чтоб он оставил свое предприятие, но ничто не помогло. Сам князь Потемкин предлагал другое ему место у себя и хотел сделать счастливым, обещал все то, что только он потребует, но он просил его сделать ту милость, о которой он просит. Итак, князь доложил императрице, и в тот же день сделано было, и не в пример другим определено двойное жалованье, как ему, так и всем подчиненным, по его просьбе. И мы все продали, что имели, и торопились, как будто нас кто гнал; и все продали за бесценок.

В это время с грустью в сердце и рано поутру я вышла в сад и увидела любимую мою вишню, которая была вся в цвету, увявшую и сронившую все цветы, и листочки все пожелтели. Я долго стояла и смотрела, наконец сказала: «Неужто ты, милое деревцо, обо мне грустишь до того, что потеряло всю свою красоту и жизнь твоя исчезает? Я бы хотела, чтоб ты и без меня цвело, тебя так же будет любить новый твой хозяин и будет ходить за тобой. Нельзя тебя не любить: ты прекрасна и плоды твои вкусны!» И слезы мои полились… Я, пришедши комнату, сказала тому молодому человеку, который из дружбы смотрел за садом. Он, не поверя мне, сам пошел, сказавши, что «я вчерась сам его поливал и любовался им». Вошедши в сад и увидя сам то, чему не верил, чрезвычайно удивился и с горестью сказал: «Не знаю, будете ли вы счастливы и спокойны там, куды вы едете. Я боюсь за вас, добрая моя и почтенная Анна Евдокимовна; я слыхал от батюшки, который с лишком сорок лет садовником при дворе, что и у деревцов есть чувства, когда оно лишается доброго хозяина, и ежели еще и несчастие в жизни какое-нибудь будет, — то оно засыхает и умирает. Он утверждал, что им замечено это несколько раз в жизни его, — то и я за вас боюсь; однако посмотрю, нет ли в корне червя, который портит дерево?» И тотчас открыл его и осмотрел весь корень. Ничего не нашел, — и корень довольно здоров. Мы еще после сего месяц жили, и деревцо совсем умерло, сколько он ни прилагал к нему трудов и знаний, хотя его иметь у себя; но не мог спасти…

Итак, я, простившись с моими друзьями и благодетелями, отправилась в дальнюю дорогу. Заехали в деревню к моему милому и почтенному отцу и благодетелю и прожили две недели, а барка дожидалась нас в городе Ярославле. Прощанье мое было самое горестное; они меня так оплакивали и провожали, как бы я умерла. И я выехала от них с растерзанным сердцем, и дух мой так упал, что я ехала до самого Ярославля, почти ни слова не говоря, и не ела, а все лежала. И меня и привезли больную на барку, где я две недели лежала. Муж мой показывал все свое внимание и уважение ко мне и с сожалением смотрел нередко и плакал, говоря: «Видно, я сотворен для твоего несчастия! Ты, кроме огорчения, еще ничего от меня не видела: я умел у тебя все любезное отнять, а дать ничего не могу. Но веришь ли ты, что я тебя люблю и что ты для меня драгоценна?» Я вздохнула и сказала: «До сих пор еще я не видела, мой друг, этого, а что будет впредь — не знаю. Только прошу тебя вспомнить, что я теперь без благодетелей, без брата, без друзей, — то дай сам мне все найти в тебе! Вот мое благо; тогда бы я все в мире забыла и жила бы для одного тебя!» Он заплакал и сказал: «Будет, мой милый друг, это ты видишь, только не грусти! Твое спокойствие мне дорого становится, и я тебя истинно люблю!» — «Дай Бог, чтоб все это совершилось, и я бы была счастливое творение!» Наконец я выздоровела. Ехавшие с нами камерир и кассир с женами, которые меня сердечно полюбили, и старались меня всячески утешать… Наконец грусть моя стала проходить. Муж мой стал очень ласков ко мне и делал мне все угодное, что только от него зависело. И я так обнадеялась на свое благополучие, что ни об чем больше не думала, как делать моему мужу угодное, и старалась не поминать ни об чем неприятном и прошедшем.

Итак, вся наша дорога кончилась в совершенном спокойствии. Наконец мы приехали в Иркутск; отвели нам квартиру довольно порядочную. На третий день нашего приезда сделали мне визит губернатор, вице-губернатор с женою и обласкали меня чрезвычайно, и все тамошние дамы и кавалеры начали приезжать. Побывавши у меня, на другой день, губернатор прислал карету с лошадьми, пока мы не заведем своих; купечество прислало все нужное для дому, поверенные — водки и вин, две коровы и даже сена и разных домашних птиц; и я ничего не покупала. Наконец я поехала с визитами, и меня везде принимали, как бы принцессу какую, и очень меня все полюбили, особливо дом губернатора и вице-губернатора, — и самолюбию моему очень было приятно. Мужа моего чрезвычайно полюбил губернатор, и я, казалось, начала блаженствовать… Но недолго продолжалось мое спокойствие…