Воспоминания

Тогда мне был пятнадцатый год, и с самого того дни я была в полной его власти. И сказано мне было, что от меня будут требовать непосредственного и неограниченного повиновения, покорности, смирения, кротости и терпения, и чтоб я не делала никаких рассуждений, а только бы слушала, молчала и повиновалась. Я все обещала…

Тогда, как мы приехали, они жили на даче; семейство их было превеликое, но согласие между ими такое, какого я не только видеть — не слыхала. Старший в семействе был тот, которого я называла отцом. На даче мне было весело; еще со мной работы настоящей не начинали, а знакомили со всеми родными и друзьями. Сие продолжалось три месяца, и я всем сделалась любимицей; меня не могли больше родные любить, и я, кроме радостей, ничего не видела. Отписала к моей свекрови, где я и что со мной происходит, — и все подробно было ей описано. Она была чрезвычайно рада и писала к моим благодетелям самое чувствительное письмо и вручала меня их покровительству. «Я теперь спокойна, — говорила она, — обстоятельства мои, может быть, и надолго меня с ней разлучат, но я знаю, что она в добрых руках». Наконец мы переехали в город, где уж прямо началось мое воспитание, и было для меня чрезвычайно тяжко, так что я — хоть бы и оставить их. Это и видел мой благодетель, но не терял надежды и не оставлял меня исправлять. У них же часто очень бывали гости, и было очень весело, но меня тут не было никогда, а только я их и видела, как за обедом и за ужином. Разве когда были чьи именины или званый бал, тогда мне позволялось быть, но не далее, как до двенадцати часов. И это уж было очень поздно для меня; и как я начинала прощаться со всеми, то они жалели обо мне, и я с огорчением скорее уходила. Бывали такие времена, и я так была зла, что желала смерти моему благодетелю. Любить его я долго не могла, а страх заставлял меня и стыд делать ему угодное. Он часто меня стыдил при всех, рассказывая мои глупости, но через семь или восемь месяцев я начинала чувствовать к нему любовь, и день ото дня возрастала моя привязанность и чистосердечие. Наконец я уже говорить стала, что мне хотелось бы выйти туда, где гости. Он с кротостью мне говорил: «Для чего ты, мой друг, этого хочешь? Ежели бы это было для тебя полезно, — я сам бы тебе предложил. Будет время, в которое дадутся тебе все удовольствия, которые уж тебя не развлекут, и ты будешь ими наслаждаться. Кто рано начинает жить в вихре, тот скоро закружится. Не препятствуй мне делать то, что я лучше знаю и далее тебя вижу!» Я с удовольствием уж соглашалась на все и без огорчения и, наконец, так привыкла, что меня уж и не прельщало то, что я видела. И очень долго уж я была в этом опыте, и он уверился совершенно в моей любви и искренности, и первый раз сам меня вывез в театр, где все меня удивляло и веселило. Приехавши домой, у меня все живо было, и наполнена голова моя была тем, что я видела и слышала. Тогда играли «Честного преступника», а играл Дмитревской, — и надолго у меня это веселье осталось. И опять долго очень никуда не возили, однако уж я чаще бывала с людьми и сиживала с работой там, где и все, и приучалась к обхождению, разговаривала с мужчинами и должна была все пересказать, что с кем говорила, и при этом получала самые полезные для меня замечания и наставления. И так время мое протекало в самых наиприятнейших занятиях.

Я уже жила около двух лет, как сделалось турецкое замирение и возвратилось много родных из походу, которые и жили в одном доме с нами. Благодетели мои меня рекомендовали, как дочь, — так они меня называли, и я была счастлива во всех. Все меня сердечно полюбили, муж мой не меньше был любим всем семейством. И тогда, могу сказать, что я была слишком счастлива, — и желать мне ничего не оставалось. Я тогда только была печальна, когда кто-нибудь из моих благодетелей нездоровы, а особливо мой отец. Тогда, какие бы веселости ни были, я никак не хотела ехать, чтоб он не один дома был. И мне гораздо приятнее было с ним больным быть, нежели в большой компании. И я видела его сердечное удовольствие, как он радовался и утешался моей привязанностью к себе и оказывал мне самые отеческие ласки и любовь. Когда же я бывала больна, то его беспокойство ни с чем нельзя сравнить было тогда, и, лучше сказать, всего семейства, хотя и никогда не бывала опасно больна, живши у них. Но по любви ко мне им уж казалось, что всякая болезнь моя к смерти, и я, видя их беспокойство, уж часто и не сказывала, когда у меня болит голова или желудок. Но и тут не могла им доставить спокойствия: или на лице приметят бледность, или жар и томность в глазах, то и начнут спрашивать: «Ты, верно, больна и нам не сказываешь?» Муж мой часто смеивался их беспокойству и говорил: «Вы ее у меня так избалуете, что мне после с ней не сладить». И благодетель мой всегда на него рассердится и скажет: «Ты глуп и не знаешь цены этому ангелу!» И часто у меня спрашивал: «Любит ж тебя муж?» Я ему говорила: «За что ж ему меня не любить? Я сама его очень люблю», — и я говорила правду: тогда он себя вел очень хорошо и меня любил. Знакомство его было только с теми, кто к нам ездил.

Случилось в один день поутру мне сидеть в гостиной с работой. Входит один из племянников и, подошедши ко мне, поздоровался и, не помню, что-то сказал на ухо, не хотя говорить при лакее. Я ему сказала, чтоб вперед этого не делал — батюшка не любит, чтоб шептали. — «Да ведь его здесь нет!» — «Мне все равно, здесь ли он или нет, я и без него не хочу делать ему неугодного!»

Он с удивлением на меня посмотрел.

«Ваше повиновение и осторожность меня удивляют». — «Кажется, дивиться нечему. Вам тому только можно б было удивляться, ежели бы я не вела себя так, как должно, и не поступала по тем правилам, какие я в здешнем доме получила». Входит Елисавета Васильевна и тут же садится. Племянник ее что-то с ней начал говорить очень тихо, а я, приметя, что могу помешать, вышла вон и через несколько времени опять пришла и села за работу. Елисавета Васильевна подошла ко мне и, ни слова не говоря, начала меня обнимать и целовать, и называла меня неоцененной своей дитятей, и я, отвечавши на ее материнские ласки, со слезами сказала: «И вы — моя неоцененная мать и благодетельница!» Наступил час обеда, и сели за стол. Я приметила, что мой благодетель на меня неприятными глазами смотрит. Я тотчас догадалась, что, верно, он как-нибудь видел, как мне на ухо говорили. Отобедавши, я обыкновенно ходила к нему в кабинет. Вошедши за ним, я спросила: «Здоровы ли вы?» — «Я здоров. Что вы мне скажете, как утро провели, весело ли?» Я сказала: «По обыкновению, очень хорошо». Он очень пристально посмотрел на меня и спросил: «Больше вы мне ничего не скажете?» — «Нет, батюшка, нечего сказать. Мне кажется, вы мной недовольны, то сделайте милость, — скажите мне!» — «А вы сами не знаете ничего?» И у меня как будто какая тягость на языке сделалась, что я, зная свою вину, не хотела признаться и повторила прежний ответ. «Так мне и спрашивать нечего! Извольте идти и приниматься за работу! Нам с вами сегодня говорить нечего!» И так я ушла и сама себя внутренне бранила, для чего я не сказала, и решилась вечером сказать. Пришел и вечер. Я пошла с ним проститься и испросить благословения, что я и всегда делала. Он очень сухо со мной простился и не благословил, а мое упорство продолжалось, и, опять ничего не сказавши, ушла и легла спать, но целую ночь не могла спать, так меня мучила неискренность моя! Вставши поутру рано, не заходя ни к кому, прямо в кабинет пришла и со слезами бросилась к нему: «Отец мой, я вас огорчила и знаю — чем, но я не виновата» — и рассказала все ему и уверяла его, что всю правду открыла «Я не выйду от вас! Спросите у него, как было, и точно ли так, как я вам сказала!» Он обнял меня и сказал: «Я верю тебе, друг мой, и хвалю тебя за благоразумие твое. Но для чего ты не хотела мне сказать?» — «Я сама не знаю; простите меня, я довольно наказана мучением, которое мне спать не дало всю ночь». — «Вот, мой друг, ты и это испытала, как дурно скрывать от тех, которыми ты дорожишь. И я не меньше тебя беспокоился, но теперь все кончилось, и я уверен, что это последний раз». Я спросила у него: «Кто вам это сказал?» — «Никто. Я сам видел, стоя у дверей. Знай, моя любезная, мои глаза и уши всегда там, где ты».