А. Блок. Его предшественники и современники
А. Блок. Его предшественники и современники читать книгу онлайн
Книга П. Громова – результат его многолетнего изучения творчества Блока в и русской поэзии ХIХ-ХХ веков. Исследуя лирику, драматургию и прозу Блока, автор стремится выделить то, что отличало его от большинства поэтических соратников и сделало великим поэтом. Глубокое проникновение в творчество Блока, широта постановки и охвата проблем, яркие характеристики ряда поэтов конца ХIХ начала ХХ века (Фета, Апухтина, Анненского, Брюсова, А. Белого, Ахматовой, О. Мандельштама, Цветаевой и др.) делают книгу интересной и полезной для всех любителей поэзии.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
однозначно. Образ «вьюги» тут, очевидно, наиболее приближенно читается как
образ воплотившихся исторических противоречий. История — не безоблачная
гармония, но трагедия.
Вместе с тем самую противоречивость, трагическую тревогу,
овладевающую коллективным образом-характером в финале поэмы, надо
видеть в максимально возможной для Блока исторической конкретности,
социальной определенности, — да иначе все это и невозможно понять в
единстве идейно-художественной концепции произведения и его композиции. В
финальном звене композиции «Двенадцати» есть свое драматическое
построение. Выстрел в призрак, бродящий вокруг отряда (вернее, в то
призрачное воплощение тревоги, которое чудится отряду), представляет собой
кульминацию этого отдельного в общем построении эпизода. Поэтому общий
смысл всего эпизода понятен только в совокупности всего этого драматического
построения. Особо важны тут обстоятельства до кульминации. Тревога сначала
готова рассеяться от того, что обнаруживается: «шум» времени оказался ветром,
разыгравшимся впереди с красным флагом. Затем тревога продолжается, в
сугробах все-таки что-то мелькает, и тогда как бы прожектором выхватывается
из черно-белых пространств образ пса — нищего, шелудивого, голодного пса
старого мира, которого красногвардейцы отгоняют, грозят «пощекотать
штыком», но он не отстает. Опять-таки этот образ нельзя читать однозначно.
Это не просто «буржуй», хотя он сменил «буржуя» и представляет именно
«буржуя», т. е. старые общественные отношения, старый мир. Выше
говорилось, что пес трагичен и только потому может войти внутрь конфликта,
тогда как «буржуй» находится вне конфликта. Продолжая сравнение с
«Балаганчиком», можно сказать так, что «буржуй» и вся галерея
сопровождающих его социальных масок подобны Мистикам, персонажам,
которые к подлинной трагической коллизии непричастны. В «Двенадцати» все
несравненно сложнее. Пес как бы объединяет «буржуя» и Петруху, пес потому-
то и трагичен, что он воплощает те начала в людях типа Петрухи, которые
связывают их со старым миром. И сам пес может войти в трагедию только
потому, что он вхож в высокую духовную драму Петрухи. Вот тут-то возникает
наиболее глубокий и сложный творческий поворот концепции. Тревога, которой
охвачен отряд, тоже вытекает из этого же источника, из того, что старый мир
пока что не отстает, что он вхож в людские души, что к нему пока что
причастна также и душа коллективного образа. Сама трагическая тревога,
беспокойство связываются с образом пса:
… Скалит зубы — волк голодный —
Хвост поджал — не отстает —
Пес холодный — пес безродный… —
Эй, откликнись, кто идет?
Но именно потому, что образ пса не может толковаться однозначно, что в
нем сплетается и собачье, низкое, идущее от «буржуя», и «черная злоба, святая
злоба», что он трагически сложен, — выстрел производится не в пса, а в нечто
еще более призрачное, туманное, стоящее за ним и с ним не совпадающее.
Сложным становится в этих соотношениях и образ тревоги. Она делает сам
коллективный характер «холодным, безродным» — одиноким на фоне снежной
«вьюги» и не совпадающим с ней, отдельным от нее. Но в то же время это и
«святая тревога», святое беспокойство, высокое историческое стремление все
переделать, разделаться со всем старым. Поэтому в ответ на выстрел раздается
«хохот вьюги», т. е. еще острее ощущается одиночество и «безродность»
коллективного образа. Но одновременно этот же выстрел, поскольку он
подсказан «святой тревогой», заново сливает отряд с революционной «вьюгой».
Меняется сам образ «вьюги», снега, сугробов, из пугающе-трагических они
превращаются окончательно в «святую тревогу», включающую в себя все темы.
Возникает совершенно органически финальный марш развязки:
… Так идут державным шагом —
Позади — голодный пес,
Впереди — с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос.
Образ Христа возникает здесь не просто по логике художественных контрастов,
как реализация «белой» стороны единого «черно-белого» комплексного образа,
проходящего через всю поэму. Напротив, сама эта контрастность вызвана
общим трагедийным представлением Блока о человеке эпохи перехода от
старого мира к новому. Так же, как в контрастирующем Христу образе пса вовсе
не сплошь все «черно», но есть в нем и «святая злоба», так же и в образе
Христа есть нечто пассивное («женственное»), одинокое и бесприютное. По
Блоку, это не абсолютное, «синтетическое» представление о гармонически-
совершенной нравственности, оправдывающей революцию, но то
несовершенное, половинчатое, трагически-двойственное представление о ней,
какое может быть у человека переходной эпохи.
Дело в том, что все образы финальной главы связаны с коллективным
образом, развивающимся, развертывающимся в разных своих гранях на
протяжении ее сложной композиции. Образ Христа, так же как и образ пса,
нельзя отрывать от этого коллективного характера. Характер же этот
противоречив, одну его грань представляет пес, другую Христос, притом в
обеих гранях присутствует и «черное» и «белое», и «старое» и «новое». Образ
Христа так же не воплощает «гармонию», «синтез», как и вся глава, как и вся
поэма. В дневниковой записи от 10 марта 1918 г. Блок писал: « Если бы в России
существовало действительное духовенство, а не только сословие нравственно
тупых людей духовного звания, оно давно бы “учло” то обстоятельство, что
“Христос с красногвардейцами”… В этом — ужас (если бы это поняли). В
этом — слабость и красной гвардии: дети в железном веке; сиротливая
деревянная церковь среди пьяной и похабной ярмарки» (VII, 329 – 330). Обе
грани противоречия, изображаемого здесь, по Блоку, несовершенны, обе
связаны со старым миром — как «пьяная и похабная ярмарка», так и
«сиротливая деревянная церковь». Нужны они Блоку для понимания человека;
человека же, который полностью был бы уже оторван от старого мира, Блок в
современности не видит. Осуждать за это Блока бессмысленно — таков его
жизненный, духовный и художественный опыт. Никаких особых симпатий к
«сиротливой деревянной церкви» у него нет; дневниковая запись вполне
последовательно кончается известным высказыванием о концовке поэмы: «Я
только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то
увидишь “Исуса Христа”. Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный
призрак» (VII, 330). При таком подходе к человеку сам исторический поток,
естественно, может восприниматься только как стихия, «столбы метели». Это
опять-таки естественно вытекает из трагедийного мировоззрения Блока.
Так как человек, которого хочет изобразить Блок, по его представлениям,
расщеплен, разорван, противоречив — ни о какой гармонии, «синтетичности»
сознания этого человека не может быть и речи. Соотношение образов пса и
Христа в финальной главе поэмы показывает это очень отчетливо. Можно
отвергать блоковскую образную структуру, не соглашаться с такими
истолкованиями действительности и человека, но совершенно незачем пытаться
приписывать поэту то, чего у него нет. Примечательно, что Андрей Белый,
хотевший видеть в «Двенадцати» синтетически-соловьевскую конструкцию
действительности революционной эпохи, в сущности, подгонял блоковскую
художественную концепцию под идейный замысел своей собственной поэмы
«Христос воскрес» (апрель 1918 г.). Главным и, по существу, единственным
сколько-нибудь развернутым образом поэмы Белого является образ Христа.