Дневник. Том 2

сти. Таковы были и мои романы, написанные «с натуры», и

пьесы, совершившие переворот в театре, таков ныне и мой

«Дневник». А ведь сколько есть людей, которым занятия лите

ратурой лишь приятно щекочут нервы.

По моей просьбе сегодня из «Эко де Пари» явился reviewer; 1

я поручил ему ответить на выпады Ренана и дал приблизитель

ный план ответа. Но я неосмотрительно вступил с ним в беседу

и подарил ему на прощанье свою книгу; теперь ужасно боюсь,

что придется сожалеть о своей вежливости.

Вот отрывок, который он должен вставить в свой отчет о ви

зите ко мне без каких-либо изменений или добавлений:

— Вы читали интервью во «Франции» по поводу опублико

ванных в «Дневнике» записей об Осаде и Коммуне?

— Да... прочитал, и не без удивления. Ибо вот какой пор

трет Ренана нарисован мною в предпоследнем томе: «Чем

ближе узнаешь Ренана, тем он кажется очаровательнее, проще

и сердечнее в своей учтивости. Физическая непривлекательность

сочетается в нем с привлекательностью духовной; в этом апо

столе сомнения есть некая возвышенная и умная благожела

тельность, свойственная жрецам науки».

Да, я являюсь... или, по крайней мере, я был «другом его

как человека, но, порою, врагом его идей» — так я написал на

подаренной ему моей книге.

Действительно, всем известно, что господин Ренан принадле

жит к семье великих мыслителей, презирающих многие челове

ческие условности, которые еще уважаются людьми не столь

высокого ума, например, мною; и этих людей с души воротит,

когда один из таких мыслителей провозглашает, что в настоя

щее время культ Родины устарел ничуть не меньше, чем культ

Короля, характерный для старого режима.

Я не хочу сейчас вступать в дискуссию по поводу бесед, ко

торые передаются в последнем томе, — впрочем, господин Ренан

заявляет, что он их вообще не читал, однако, ручаюсь за это своей

честью, — а люди, знающие меня, могли бы подтвердить, что

никогда не слышали из моих уст ни одного лживого слова, —

записи бесед, приведенные в четырех опубликованных томах

«Дневника», являются, если можно так выразиться, стеногра-

1 Обозреватель ( англ. ) .

501

фическими отчетами и воспроизводят не только мысли участву

ющих в беседе лиц, но чаще всего даже их выражения. И я

верю, что каждый незаинтересованный и проницательный чита

тель, знакомясь с ними, убедится в моем желании, в сознатель

ном моем стремлении правдиво изображать людей, чьи пор

треты я набрасываю, и в том, что ни за какие блага мира я не

стал бы приписывать им слова, которых они не говорили.

Господин Ренан называет меня «господином с длинным

языком». Я принимаю упрек и ничуть этого не стыжусь, тем

более что мой «длинный язык» повинен не в разглашении све

дений о частной жизни людей, а всего лишь в обнародовании

мыслей и идей моих современников, документов интеллекту

альной истории века... Да, повторяю еще раз, я ничуть этого но

стыжусь. Ибо с тех пор, как существует мир, все мало-мальски

интересные мемуары были написаны только теми, у кого был

«длинный язык»; мое преступление состоит только в том, что я

еще жив, хотя прошло целых двадцать лет с того времени, когда

из-под моего пера вышли эти записи; но, по-человечески говоря,

не могу же я испытывать из-за этого угрызения совести.

(Спускаясь по лестнице.) «И право, у господина Ренана был

столь длинный язык в отношении Иисуса Христа, что он дол

жен был бы позволить немного почесать язык и на свой счет».

Среда, 5 ноября.

Видя выставленный повсюду роман Доде «Порт Тараскон»,

читая о нем восторженные статьи, думая о его неслыханном

успехе, я, как искренний друг автора, не забываю и о том, что

эта книга, написанная ради большого куша, дает повод для тай

ного злорадства Золя, позволяет Гюисмансу упрекать Доде в

делячестве... Я и сам мог бы ему сказать многое насчет его

книги, будь он здоров, но в ответ, разумеется, услышал бы

только одно: «У меня дети!» Вот именно! Поэтому-то писатель

и должен оставаться холостяком, не должен вечно быть озабо

чен мыслями о приданом для своего потомства. <...>

Воскресенье, 9 ноября.

По-прежнему приходится работать, не слыша ни слова одоб

рения. Ни одной статьи о моем «Дневнике», ни одной ссылки на

мою книгу об Утамаро. Нет, повторяю еще раз, мои современ

ники не избалуют меня похвалой.

Преклонение известной части, а вернее сказать, большин-

502

ства молодых писателей перед литературой, где действующие

лица и обстановка взяты из прошлого, преклонение, в силу ко

торого они восторгаются романом «Саламбо» больше, чем «Гос

пожой Бовари», напоминает мне почтительное восхищение по

сетителей галерки пьесой, где действующие лица и декорация

взяты из эпохи нашей старой монархии.

Незачем закрывать на это глаза: притчи Ренана и вымыслы

двух его подпевал — Анатоля Франса, с этими сказками вроде

«Таис», и Леметра с некоторыми его повестями * — знаменуют

решительный возврат к литературе, порывающей с реально

стью, с жизненной правдой, означают реакцию, которая, безу

словно, будет усиливаться в ближайшие годы... Но можно не

сомневаться, что мумиеподобным, чучелообразным существам,

которые выведены в архаических измышлениях этих господ,

не суждено длительное бытие! <...>

Пятница, 14 ноября.

Разве не странно, что Доде, латинист куда более сильный,

чем я, постоянно проводящий бессонные ночи за чтением таких

могучих мастеров, как Монтень, Рабле, Паскаль, Шекспир и

Гете, — не обладает таким выработанным стилем, как мой?

Воскресенье, 23 ноября.

Всю ночь не сомкнул глаза из-за боязни проспать час отъ

езда. В три часа зажег спичку и посмотрел на часы. В пять

поднялся с постели.

Такая погода, что и собаку на улицу не выгонишь, а я еду

на вокзал и вот, наконец, сижу в Руанском поезде вместе с

Золя, Мопассаном и другими.

Этим утром меня поразил скверный вид Мопассана, его

чрезмерная худоба, кирпичный румянец, какая-то печать на

лице, как говорят в театре, и болезненная неподвижность

взгляда. Мне кажется, он не жилец на этом свете. Подъезжая

к Руану, пересекаем Сену, и Мопассан, показывая на покры

тую туманом реку, восклицает: «Моим утренним прогулкам на

лодке, вот там, я обязан всем, что сейчас со мной происходит!»

Вышли в Руане и отправились к Лапьеру, чтоб сверить

счета. Племянница просит немного подождать, так как ему де

лают укол морфия: спустя несколько минут врач приглашает

войти, но только на мгновение — больной очень устал; мы за-

503

стаем беднягу Лапьера в постели — он точная копия умираю

щего Дон-Кихота.

Оттуда на завтрак — и, надо сказать, превосходнейший за

втрак — к мэру, ничем особым не примечательному и очень

милому толстяку, принимающему нас вместе со своей полови

ной — некрасивой дамой, очень простой и любезной в обраще

нии; она угощает меня шампанским собственного завода — это

так называемое «Шампанское Гуле».

На улице по-прежнему моросящий дождь и ветер — погода,

обычная для Руана в дни торжеств, и совершенно безразличные

и готовящейся церемонии прохожие, идущие куда угодно,

только не туда. Но как-никак собралось десятка два парижских

гостей, важных персон из мира писателей и газетчиков, поста

вили навес для властей, наготове ярмарочная музыка, — и на

чинается торжество, подобное открытию сельскохозяйственной

выставки в «Госпоже Бовари».

Сначала посещение Музея, осмотр рукописей Флобера —