Дневник. Том 2

подробно описывал бы строение их лиц, расположение, вздутие

и опадание мышц под кожным покровом, более глубоко изучал

бы ноздри, веки, углы рта. < . . . >

Пятница, 10 января.

< . . . > На обеде в среду принцесса, беседуя о литературе,

обратилась ко мне и простодушно бросила: «Но зачем вам со

здавать новое?» Я ответил: «Потому что литература обнов

ляется, как и все на земле, и потому что бессмертия достигают

только зачинатели этих обновлений. Потому что вы сами, не

отдавая себе в том отчета, восхищаетесь только революционе

рами в литературе прошлого... Потому что — если сослаться на

примеры — Расин, великий, прославленный Расин был освистан,

ошикан поклонниками Прадона, приверженцами старого те

атра, и этот Расин, чьим именем клянутся, учиняя разносы

современным драматургам, был в то время таким же революци

онером, как кое-кто в наши дни».

Среда, 15 января.

Лавуа приводит мне остроумную фразу некоего Сент-Ибара,

человека, в сущности, бездарного, — фразу, по своему цинизму

не уступающую изречениям «Племянника Рамо». Валевский

487

воспротивился постановке одной из пьес этого субъекта, но на

стоял, чтобы ему послали пятисотфранковый билет. После чего

он получает от него письмо с одной-единственной фразой:

«Деньги — грязное дело, и грязь эта может быть смыта только

их большим количеством».

— Ренан, кто из кандидатов будет произведен в академики?

— Самый что ни на есть глупый, — невозмутимо отвечает

академик и, залившись сатанински-ханжеским смехом, добав

ляет: — Скорее всего Тюро-Данжен, который в своей истории

Орлеанской династии ни словом не обмолвился ни о восстании

тысяча восемьсот тридцатого года, ни о событиях тысяча во

семьсот сорок восьмого, ни о том, что происходило на улицах

Парижа в тысяча восемьсот тридцать втором году. Однако мне

кажется, что при современном образе правления народ является

таким фактором, с которым приходится считаться. Впрочем, в

книге имеется раздел, посвященный внешней политике...

— Ну а после него, у кого есть шансы?

— У Фердинанда Фабра.

— Вот как!.. А Лоти?

Он кривит губы и лукаво щурит глаза, давая понять, что

произойдет с кандидатурой брата «Моего брата Ива» *, затем

произносит:

— Этот человек младенец, сущий младенец!

— А Золя?

— За него будет один голос.

— О, конечно, на этот раз он не попадет, но когда выставит

свою кандидатуру в третий или четвертый раз, то наконец по

падет... академические сборища проявляют такую слабохарак

терность!

— О, с этим я не стану спорить, — отвечает Ренан. — И все

же, Золя в Академии?

Взгляд его красноречиво говорит: Вот уж нет, и он заяв

ляет:

— Кстати сказать, мы все там убеждены, что он не доби

вается ничего другого, кроме шумихи вокруг своего имени.

Четверг, 16 января.

Пийо — в музыке дилетант, как и всякий ученый и мысли

тель, — пускается в рассуждения о Вагнере и говорит, что его

музыкальная форма заставляет думать о будущих временах, а

его созвучия кажутся созданными для ушей того человечества,

что будет жить после нас. < . . . >

488

Суббота, 18 января.

Послеполуденные часы, проведенные перед английскими по

лотнами из коллекции Грульта, перед картинами, породившими

всю французскую живопись 1830 года, этими холстами, тая

щими молочно-хрустальный свет, холстами с янтарной прозрач

ностью, подобной прозрачным напластованиям талька. О! Кон-

стэбль, великий, несравненный мастер!.. Среди этих полотен

есть один Тернер: далекое голубоватое озеро, с неясными очер

таниями, под ярким дневным светом, на краю дикого поля. Черт

возьми! Эти картины вызывают презрение к оригинальности

Моне и других, ему подобных оригиналов! < . . . >

Воскресенье, 19 января.

Сегодня Вильдей, не появлявшийся у меня многие месяцы,

заходит вместе с дочкой, которую он нежно ведет за руку, —

Вильдей, чья седая борода делает его похожим на патриарха...

И в памяти моей, при виде этого постаревшего человека, всплы

вает тот чернобородый Вильдей, каким я знал его на ужинах

в «Золотом доме».

Едва войдя в комнату, он начинает расхаживать по Чер

даку из конца в конец, посмеиваясь, как обычно, своим корот

ким взрывчатым смешком, и при этом принимается вышучивать

тех заблуждающихся лиц, которые упорно считают Ротшиль

дов и вообще современных банкиров какими-то реакционерами,

заядлыми консерваторами; он доказывает, очень убедительно,

что все они, в том числе и Ротшильды, вовсе не питают ненави

сти к Республике, ибо в стране, где нет королей и императоров,

сами они становятся подлинными властителями и легко доби

ваются от современных министров всяких милостей, — как их,

например, добились Ротшильды от Ива Гюйо, по той причине,

что капитал в глазах человека, выбившегося из нужды, окружен

ореолом, — милостей, каких они никогда не видели от людей,

выросших под сенью золотой монеты.

Среда, 29 Января.

Сегодня утром Пуатвен, зайдя ко мне, бросает чуть ли но

с порога: «Вчера за обедом Гюисманс сказал мне: «Золя видит

действительность в телескоп, Доде — в микроскоп, один воспри

нимает ее в увеличенном, другой в уменьшенном виде; и только

Гонкур умеет передавать правильные размеры...»

И вдруг, ни с того ни с сего разгорячившись, мой бедный

безумец принимается ругать юг, Медон, солнце, этот дурацкий

489

пылающий шар, и заявляет, что его самого трогают только

сумерки, звезды, сияющие в ночи, бледно-серебристые тона

утра, призрачный мир полутени — все, что не было воспето

Флобером, сангвиником и молохистом *, книга которого «Иску

шение святого Антония» перестала уже восхищать его... Нако

нец он снова заговаривает о всегдашней цели своих визитов ко

мне, о своем честолюбивом желании быть изображенным в

моем «Дневнике», умоляя трогательно и робко, чтобы я не вы

ставлял его в комическом свете. Да разве мог бы я поступить

так жестоко с этим несчастным влюбленным в литературу, — я,

которого он, будучи в Ментоне или Париже, засыпает цветами,

словно хорошенькую женщину.

Воскресенье, 9 февраля.

<...> Только что внимательно прочитал книгу Рони «Тер

мит». Черт побери! Он, обладая метафизическим, смутным

мышлением, еще окутывает его декадентским стилем, таким же

непостижимым, как у Франсиса Пуатвена. Черт побери! А ведь

я возлагал надежды, большие надежды на этот талант...

Сегодня я внушил Ажальберу мысль написать по роману

«Девка Элиза» пьесу, придерживаясь такой схемы.

Ни одной сцены в доме терпимости. Первое действие начи

нать прямо со сцены убийства пехотинца Элизой на заброшен

ном кладбище в Булонском лесу. Пехотинец должен быть эта

ким Дюмане, простодушным и набожным, и для создания этого

образа я советую Ажальберу изучить манеру игры и мимику

молодого актера Бюрге в «Борьбе за жизнь».

Второе действие, гвоздь всей пьесы, заставившее меня обра

титься именно к Ажальберу, к этому адвокату-литератору, хо

рошо осведомленному в судебных делах, — должно начаться с

того момента, когда председатель объявляет: «Адвокат такой-то,

слово за вами». Таким образом, через речь защитника и ответы

обвиняемой будет показана целая жизнь женщины — я считаю

это очень своеобразной находкой. Затем последует вынесение

смертного приговора, — это оставить приблизительно так, как

дано в книге.

Третье действие следует развернуть в стенах исправитель