Дневник. Том 2

Пятница, 20 июня.

На кладбище Монмартр. Сегодня исполнилось двадцать лет

со дня смерти моего брата, я пережил его на двадцать долгих

лет. < . . . >

Воскресенье, 22 июня.

< . . . > У молодых, посещающих мой Чердак, таких, как Мо-

рель, как Февр, нет никакого чувства родины. Для них родина

означает только обязанность какую-то часть своей жизни быть

солдатом; им все равно, к какой принадлежать национальности,

они Согласились бы на любую, лишь бы не нести воинской

службы. Их извиняет лишь одно — в 1870 году эта молодежь

еще не была зрелой, она не испытала того, что испытал муж

чина сорока, пятидесяти лет.

32

Э. и Ж . де Гонкур, т. 2

497

Воскресенье, 6 июля.

Да, они заставляют призадуматься, — как правильно заме

чено в одной из утренних газет, — эти русские нигилисты *, эти

бескорыстные мастера уничтожения, обрекающие себя на

жизнь, полную лишений, нищеты и преследований во имя

своего дела смерти, — и притом не ожидая награды ни в этой,

ни в будущей жизни, а словно повинуясь одному лишь ин

стинкту, животной потребности разрушения! < . . . >

Понедельник, 7 июля.

Отъезд в Шанрозе.

Среда, 9 июля.

< . . . > Беседуем на террасе о Гюго, и г-жа Локруа сооб

щает некоторые подробности его жизни на Гернсее. Летом Гюго

поднимался очень рано, в три часа утра, и работал до полудня.

После полудня — только чтение газет, ответы на письма, кото

рыми он занимался лично — секретаря у него никогда не

было, — и прогулки. Характерная черта: строжайшая упорядо

ченность жизни. Например, ежедневно двухчасовая прогулка, и

всегда по одной и той же дороге, чтобы ни на минуту не опоз

дать; г-жа Локруа изнемогала от необходимости видеть один

и тот же пейзаж, а Гюго ей говорил: «Мало ли что может

нас задержать, если мы выберем другую дорогу!..» Все ложи

лись спать в половине десятого, по выстрелу из пушки, хозяин

дома требовал, чтобы к этому времени все уже были в постели,

и сердился, когда узнавал, что г-жа Локруа еще возится в своей

комнате.

Человек железной выносливости — вот каков был Гюго; до

последних дней он не потерял ни одного зуба и в год смерти

еще разгрызал своими старыми зубами абрикосовую косточку...

А глаза! Он работал на Гернсее в стеклянном фонаре без

штор, который был так залит светом, что можно было ослепнуть

и плавились мозги в черепе. < . . . >

Четверг, 10 июля.

<...> Ризенер, которая все никак не выйдет замуж —

сначала она дала обещание Тиссо и позволила ему надстроить

в доме еще один этаж для их будущих детей, а потом отка

зала, — в настоящее время, как и некоторые другие юные «ста

рые девы», подражает мне и использует свое близкое знаком

ство с Шенаваром, чтоб выудить у него воспоминания о жи-

498

вописи; и вот сегодня она рассказала нам занятную историйку

о Коро.

Коро пришел к Дюпре и очень тепло отозвался о картинах,

развешанных по стенам ателье; Дюпре прервал на середине его

похвальную речь следующими словами: «Я должен сказать, что

те три картины, которые вы больше всего похвалили, принад

лежат не мне... Они написаны одним молодым человеком, с ко

торым вас нужно свести». Этим молодым человеком был Руссо.

И Коро, выходя из бедной мастерской Руссо, сказал Дюпре:

«За этой дверцей живет наш с вами учитель». <...>

Четверг, 31 июля.

Сегодня утром Доде искренне, как мне показалось, хвалил

меня за «Дневник»; он сказал, что был поражен силой и вели

чием моего писательского мастерства. < . . . >

Пятница, 1 августа.

Время от времени я испытываю усталость от ведения

этого дневника; но в дни душевной вялости, когда утомление

дает себя знать, я говорю себе, что должен обладать энергией

тех людей, которые, умирая во льдах или под тропиками, про

должают вести свои записи, ибо история жизни XIX века, ка

кой я ее описываю, будет действительно интересна для других

веков. <...>

Понедельник, 4 августа.

Думая о сказочных открытиях нашего века, таких, как фоно

граф и т. д. и т. д., я спрашиваю себя, не откроют ли будущие

века что-либо еще более сверхъестественное; например, многие

книги древности утрачены; так, может быть, в научной кухне

найдут средства возродить в черепной коробке египетской му

мии либо какого-нибудь другого мертвеца давних времен па

мять о книгах, прочитанных обладателем этой черепной ко

робки. < . . . >

Среда, 24 сентября.

У принцессы я рассматриваю небольшой кедр деодору, его

косматые веточки, которые причудливо располагаются друг над

другом; все укорачиваясь к верхушке, — и вдруг меня озаряет

мысль, не послужило ли строение этого деревца образцом для

пагоды, для всего китайского зодчества, так же как сомкнув

шиеся сводом ветви в аллее высоких деревьев якобы подска

зали архитектуре стрельчатую арку. <...>

32*

499

Вторник, 7 октября.

За обедом у г-жи Сишель беседую с каким-то русским, ка

мергером императора, который утверждает, что Тургенев —

не истинный русский, что в Париже он разыгрывал нигилиста,

а там, на родине держался завзятым барином. По мнению этого

русского господина, Тургенев значителен только в своих ранних

произведениях, в картинах, отразивших годы его отрочества, где

он действительно дал правдивое изображение своей страны. Из

слов собеседника у меня создалось впечатление, что наиболее

русским писателем, писателем, сумевшим вернее всего выра

зить душу своих соотечественников, русские считают в послед

нее время Достоевского.

Четверг, 16 октября.

К своему великому удивлению, получаю гранки «Утамаро»,

и это меня радует: наконец-то исследование об искусстве

Японии выйдет за пределы небольшого специального журнала

и станет достоянием широкого круга читателей крупной газеты.

Правя гранки, я думал о склонности своего ума к ра

боте только по целине над материалами, не тронутыми никем

другим. Сначала это были труды, написанные по автографам и

неизданным документам XVIII века. Потом — и в этом я опе

редил всех других — романы о народе и о людях общественного

«дна». А сейчас — труды о художниках Японии, — художниках,

жизнеописания которых до сих пор еще не публиковались в пе

чати. < . . . >

У Шарпантье встречаю Золя, который только что принес

начало рукописи своего романа «Деньги». < . . . >

Пятница, 24 октября.

В сегодняшнем номере «Франции» нахожу заметку Ренана,

в которой он ругает меня за те места в «Дневнике», где речь

идет об Осаде и Коммуне.

С превеликим возмущением он заявляет, что никогда не произ

носил антипатриотических речей, никогда, никогда... Не произ

носил антипатриотических речей? Кой черт! Ведь он говорил,

что ему абсолютно все равно, под чьей находиться властью —

Вильгельма или Наполеона, я это слышал своими ушами и про

явил деликатность, не внеся этой фразы в «Дневник». А он меня

еще называет «господин с длинным языком».

500

Вторник, 28 октября.

Как ни странно, но я всю жизнь создавал литературу со

всем особого рода: литературу, которая доставляет неприятно