Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

— Мадам, я, кажется, только что видела ее, она бежала к морю.

Оранжевая дама отправилась искать меня.

Отец и его «семья» вернулись к летнему балу Элси Максуэлл, который, как обычно, оплачивался кем-то другим. Элси Максуэлл была женщина злая, грубая и безжалостная. Но уж если она считала кого-нибудь другом, она не злословила за спиной, не пыталась ранить, искренне жалела всех «поклонников» в этом мире, к которым относила и себя. Она понимала мое положение и порой бывала очень добра. Я часто получала приглашения на ее вечера, и Элси старалась посадить меня подальше от знаменитой матери, рядом с хорошими людьми, и они крайне редко просили меня рассказать о Дитрих. Элси сама была некрасива и понимала неуверенность тех, кто остро осознавал свою непривлекательность среди красивых людей, и потому никогда не заставляла меня быть в центре внимания.

Я помню всех, кто был добр ко мне, хорошо помню и эту, зачастую злую к людям, женщину.

Всем прислали приглашения на карточках с золотым обрезом, с выпуклыми буквами, отпечатанные у Картье, и поскольку старшим детям из семейства Кеннеди разрешили пойти на бал, разрешили и мне. Мать купила мне мое первое собственное вечернее платье — накрахмаленную «паутинку» со вшитым широким поясом, украшенным кусочками разноцветного стекла. Я выглядела в нем как сверкающий полог от москитов. Мне хотелось спрятаться в самый дальний и темный чулан, а еще лучше — умереть! Мать, загорелая, в развевающемся белом шифоне, похожая на кремовую конфетку во взбитых сливках, намазала мне нос лосьоном, прицепила к волосам бант из сетчатой ткани и подтолкнула к уже ожидавшей нас машине. Огромный бальный зал напоминал пещеру Аладдина. Мисс Максуэлл определила мне место за столом среди папоротников в кадках, рядом с милыми людьми, не обращавшими на меня внимания. Мать, отца, Тами и Ремарка усадили за столик в другом конце зала. Вечер оказался весьма знаменательным: Джек Кеннеди прошел через весь зал и пригласил меня на танец, последний крик моды — ламбет-уок. Воплощенная девичья мечта, захватывающая дух, Джек Кеннеди, которому исполнился двадцать один год, был так мил, что пригласил на танец «полог от москитов»! Согласитесь, это просто восхитительно.

Я не помню, кто пустил слух, что, по всем расчетам, Марс столкнется летом 1938 года с Землей. И правда, что ни вечер, красноватый свет зловещей планеты, казалось, виделся все ближе! Беатрис Лилли не сводила с Марса глаз и, покачивая головой, шептала:

— Обречены, мои дорогие, обречены…

Ситуэллы молились, историк Уилл Дюран, чрезвычайно обеспокоенный, запаковал вещи, вызвал машину и умчался на самой высокой скорости, столь любимой моей матерью, в сторону виллы Моэма. Более любознательные джентльмены заказали в Париже мощные бинокли, телескопы, книги по астрономии, которые должны были доставить по железной дороге и на машине. Потом они занялись расчетами — когда же произойдет Армагеддон, а их дамы тем временем посещали косметические салоны и прикидывали, в каком из многочисленных вечерних платьев лучше войти в вечность. Им уже несколько наскучило загорать на каменистом пляже и, глядя на спокойную воду Средиземного моря, думать, идти ли к ланчу или уже пора одеваться к обеду, так что передвижение этой пламенной планеты внесло приятное возбуждающее разнообразие. Эвелин Уолш Макклин, владелица бриллианта «Надежда», пользующегося дурной славой — по слухам, он убивает человека, притронувшегося к нему, — отбросила опасения, извлекла смертоносный камень из сейфа и позволила смельчакам гладить его. Мы все решили, что этот бриллиант — самое уместное украшение для первого бала в честь уничтожения Земли.

Роковая ночь превратилась в сплошное празднество. Мужчины в смокингах или белых клубных пиджаках, женщины в вечерних платьях из атласа, шифона, кружев, органди, пике — дух захватывало от всей этой роскоши. Огромные хрустальные вазы с икрой меж гор нарубленного льда на узорных серебряных подносах. Дом Периньон, Тейтенджер, шампанское Вев Клико в хрустальных бокалах баккара в форме тюльпанов — пенящееся бледное золото в лунном свете.

Некоторые гости предпочитали «Черный бархат», полагая, что пиво «Гиннесс», смешанное с пенящимся шампанским, больше подходит для последнего тоста. Кто-то выбрал «Пинк Ледис» или коктейли «Стинжер» в слегка охлажденном «Лалик». Прощальный пир был роскошен! Но вот рассвет замерцал розовыми бликами на серебристой поверхности моря, и все вдруг поняли, что конец света не состоялся, и отправились спать, слегка разочарованные. А на следующее лето не Марс, а маленький человечек в Берлине изменил ход мировой истории.

Меня вернули в Париж, в мрачную коричневую обитель изгнания, где меня поджидала новая гувернантка. Вся серая, и волосы, и одеяние, она пахла сухими духами «Саше» и целомудрием старой девы. Английский чай, заваренный по всем правилам, сменил шерри-бренди, а отбой в восемь и мильтоновский «Утерянный рай» на сон грядущий — тайные пирушки. Я не могла понять, почему меня не отправили в школу.

— Этот глупец Чемберлен полагает, что он способен убедить Гитлера? — Мать ходила из угла в угол с газетой в одной руке и чашкой кофе в другой.

Семейство слушало, намазывая маслом слоеные булочки.

— Что он воображает? Премьер-министр Англии едет в Берхтесгаден, и этот факт произведет впечатление на «фюрера»? Всегда англичане ведут себя так, словно они — все еще империя!

— Возможно, такая позиция и спасет их в конце концов, — тихо заметил Ремарк.

— Бони, и это говоришь ты! — вскинулась мать. — Кто лучше тебя может судить о бедствиях войны? И именно ты утверждаешь, что от этой глупой поездки Чемберлена к Гитлеру будет какой-то прок?

Марлен, я не высказывал суждения по поводу политического шага Чемберлена, я лишь отметил то, что характерно для англичан.

Папи, внимание матери переключилось с моего последнего отца на первого, — а ты что думаешь? Когда Бони говорит своим профессорским тоном: «Кот, сядь прямо! Доедай яйцо! Тами, не ерзай на стуле и следи за Ребенком!» Папи, ну как? Мы с Бони сошлись на том, что война неизбежна… Ребенка надо эвакуировать! Ее надо спасти… Бони, и тебя тоже… Мне ничто не угрожает, они не посмеют тронуть Дитрих! Как бы то ни было, Гитлер с его пристрастием к поясам с подтяжками… вы знаете, когда жгли все фильмы, копию «Голубого ангела» он сохранил для себя… Кот, собирайся, ты уезжаешь! Папи скажет, где можно укрыться от опасности!

Ремарк положил салфетку возле тарелки, поднялся.

— Я бы посоветовал Голландию, — сказал он. — У нее есть морские порты. Оттуда можно спокойно уехать в Америку. К тому же голландцы не капитулируют.

— Вот видите! — торжествующе произнесла мать, — только тот, кто знает, что такое война, способен принять правильное решение, когда она вот-вот начнется. Папи, Голландия! Сегодня же! Ребенок едет в Голландию, сегодня же! Тами ее отвезет!

Мать уехала на примерку к Чиапарелли. Отец позвонил в агентство Кука.

Я не знала, что берут с собой беженцы. Мать вернулась вовремя и заявила, что беженцы не должны обременять себя багажом и дала мне один из своих особых несессеров ручной работы, сделанный на заказ фирмой «Гермес» из такой тонкой свиной кожи, что к нему прилагался специальный парусиновый чехол. Изнутри несессер был из замши бежевого цвета с футлярами для хрустальных флаконов, баночек, тюбиков с кремами, пудрениц, мыла и зубной пасты. Крышки для всей этой хрустальной роскоши изготовили из инкрустированной эмали геометрического рисунка розового цвета и ляпис-лазури. Даже пустой, несессер весил «тонну», потому-то мать никогда им не пользовалась. А с пижамой, туфлями, юбкой, блузкой, свитером и книгой он становился неподъемным — во всяком случае, через границу я бы с ним не перебежала. Мать сняла с меня и Тами шляпки, надела нам шерстяные шарфы на головы, прикрепила булавками долларовые купюры к внутренней стороне трусиков, приговаривая: