Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Кеннеди обещал: если он поймет, что война неизбежна, и эвакуирует свою семью в безопасное место в Англии, он готов предоставить такое же убежище и ее семье.

Отец занимался отправкой багажа и другими делами, связанными с отъездом Дитрих; мать, Тами и я укладывали ее вещи. Перед отъездом в Париж мать вложила мою руку в руку Ремарка.

— Мой единственный, я вручаю тебе своего ребенка. Будь ей защитой и опорой — ради меня! Папи, — бросила она через плечо, — не забудь позвонить в «Парамаунт». Им придется отпустить Нелли. Мне в «Юниверсл» нужен свой мастер. — И она села в поджидавший ее лимузин.

Между встречами с костюмерами, флиртом с Пастернаком, обсуждением песен с композитором, работавшим с ней в «Голубом ангеле», Фредериком Холландером и Фрэнком Лоссером, милым, по ее словам, человеком и «молодым, но талантливым лирическим поэтом», мать постоянно звонила нам.

Вера Уэст, конечно, не Трэвис, но это не столь важно. В конце концов Дитрих сама придумывает себе костюмы. Так платье для танцевального зала имеет покрой «ночной рубашки», любимой модели Трэвиса, но с ее новым «встреченным изнутри» бюстгальтером, чтобы она могла свободно в нем двигаться. Это платье и будет «визитной карточкой» фильма. Чулки из нового материала нейлона просто прелесть. В них можно проходить весь день, и петли не спускаются! Ее героиню зовут Франци (француженка), чтобы объяснить акцент Дитрих, весьма далекий от выговора американки с Запада. Они с Нелли работают над париком «шлюхи из притона» — фальшивые локоны-«бутылочки», «как у Шерли Темпл, только сексуальнее», объясняла Дитрих. Режиссер-постановщик Джордж Маршалл — милый, Пастернак — хитрый, как все венгры, но тоже милый. Ее артистическая уборная — целый дом. «Да, настоящий маленький дом, совсем не похожий на наши чуланы в «Парамаунте», а Джимми Стюарт вовсе не «занудный ковбой», а «очень милый человек». Дитрих была неистощима на похвалы, и поскольку ее окружали только «милые люди», я поняла, что она — хозяйка положения, и гадала, кто из милых ей милее всех.

Гитлер и Сталин подписали пакт о ненападении, и Кеннеди уехали раньше всех. Свершилось то, чего все ждали, хоть и молились, чтобы пронесло. Вспышкой огня по отелю пронеслась весть:

— Уезжайте, покидайте Францию, и быстрее!

По ту сторону океана мать пустила в ход все свои могущественные связи и забронировала нам билеты на пароход «Куин Мэри», отплывавший из Шербура 2 сентября 1939 года. Мы уехали из Антиба на двух машинах. Впереди — Ремарк и я на его великолепной «лянче», а следом за нами, стараясь не отставать, мой отец, Тами, Тедди и наш багаж на «паккарде» Никто не говорил: «Немцы в часе езды отсюда», но именно поэтому мы так спешно эвакуировались. Останавливались только для заправки, но вскоре движение на дороге застопорилось из-за длинных колонн мобилизованных на войну мулов и лошадей.

Кот, запомни все, что видишь, сказал Ремарк, — пусть это навсегда врежется тебе в память! Чувство отчаяния, гнев французских фермеров, безнадежность на их лицах, размытые в сгущающихся сумерках краски. Черных мулов гонят на войну, мулов и лошадей против вермахта и люфтваффе.

Когда мы ехали по сельской Франции, нас преследовало чувство, что Франция уже потерпела поражение в еще не начавшейся войне. Ни патриотического энтузиазма граждан вступить в армию, ни людей с гордо поднятыми головами, поющих «Марсельезу». И фермеры с мулами шли не на войну — они еле тащились по дороге, будто знали, что впереди их ждет поражение, и часто останавливались — посидеть на обочине, усталые и удрученные.

— Бони, они уже знают, что проиграют войну?

— Да. Они старые и помнят прошлую войну. Вглядись в их лица, Кот. Война — не гимн славы, а плач матерей.

Я, молоденькая девчонка, наблюдала, как начинается новая война, вместе с человеком, видевшим старую, запечатлевшим ее ужасы в книгах, которые читает весь мир. Мне предстояло стать живым свидетелем, я чувствовала, что для меня большая честь находиться в такую пору рядом с Ремарком.

«Лянча» стала перегреваться. Мы остановились возле гаража, судя по всему, покинутого. Бони дал радиатору охладиться, на починку времени не было! Нам надлежало прибыть в Париж, чтобы успеть к поезду, согласованному с расписанием парохода, отплывающего из Шербура. Бони поднял капот машины для вентиляции и потому вынужден был открыть дверцу машины: иначе он не видел дороги. Бони ругал свою машину за то, что она его предала, упрекал любимую Пуму за трусость перед лицом опасности. На самом деле его негодование никакого отношения к машине не имело. Мне бы хотелось разделить с ним чувство утраты, но я никогда не осознавала своей неразрывной связи с Европой. Для Бони это было судьбоносное время, он надолго прощался с Европой, отдавая себе отчет в том, что, возможно, не вернется никогда. Ремарк полагал, что Гитлер, наделенный силой зла, выиграет войну и станет самовластным хозяином всей Европы.

В Париже было темно, мы ехали медленно. Я высматривала Эйфелеву башню, ярко иллюминированную всего год назад, но видела лишь ее мрачный силуэт на фоне ночного неба.

— «Париж — город света», — прошептал Ремарк. — Прекрасный Париж переживает свою первую светомаскировку. За всю современную историю никому еще не удавалось лишить Париж ярких огней. Мы должны поднять за него тост и пожелать ему удачи. Пойдем, пока папи прощается со своей мебелью, мы с тобой поедем к Фуке, проведем еще один летний вечер на Елисейских полях и попрощаемся с Парижем.

Мы подъехали к гаражу. Бони протянул ключи владельцу и дал ему наказ, как охранять его подружку от бошей.

— Но если вам придется всей семьей бежать из города, забирайте мою Пуму. Пумы ловко спасаются бегством, — добавил он, бросив прощальный взгляд на свою любимицу, взял меня за руку, и мы отправились к Фуке.

В ту ночь знаменитый погребок Фуке был опустошен — выпиты все коллекционные бургундские вина, шампанское, коньяки 1911 года. Парижане толпились на Елисейских полях. Все пили, но никто не был пьян.

— Месье, — перед Ремарком низко склонился его любимый старший официант, ведающий винами. Он любовно сжимал в руках пыльную бутылку. — Мы не хотим, чтобы такое вино досталось бошам, не так ли?

Ремарк кивнул в знак согласия. Потом он и мне налил маленький бокал.

— Кот, ты этого никогда не забудешь — ни вкус вина, ни случая, по которому откупорили такую бутылку.

Он оказался прав — я не забыла.

В ту ночь мы с Бони подружились по-настоящему — не как мужчина с девушкой, не как взрослый с маленькой дочерью любимой женщины — ничего такого не было и в помине, мы стали товарищами, пережившими общую трагедию.

В Нью-Йорке, под покровом темноты, пароход «Бремен» притушил огни и, оставив на борту лишь немецкую команду, тайком, при ночном приливе проскользнул в залив Гудзон. Он получил приказ вернуться в Фатерлянд как можно скорее, любой ценой.

Гитлер бомбил Варшаву и захватил Польшу.

Отец, Тами и, благодарение Богу, Тедди встретили нас в Шербуре. Я очень обрадовалась крепышу в черно-белой шубке. Не знаю почему, но я очень боялась, что отец бросит Тедди в Париже, и он достанется нацистам.

«Куин Мэри», «имперски» элегантная, казалась разочарованной хозяйкой, чей бал не удался. Ни оркестра, ни веселого прощания, напротив — сотни людей, снующих взад и вперед с напряженными лицами, обеспокоенными взглядами. Отец сказал, что, возможно, спустят воду в бассейне, чтобы поставить койки и там. В отсеках главного ресторана койки уже стояли. Подумывали и о том, чтобы столы в биллиардной превратить в спальные места. «Куин Мэри» в последний раз пересекала океан как пассажирское судно. Сразу по прибытии в Америку судно покрасили в серый цвет и превратили в боевой корабль.

Как-то раз громкоговорители разнесли весть, что Великобритания и Франция находятся в состоянии войны с Германией. «Куин Мэри» должна была совершить рывок через Атлантику. Опасения, что немецкие подводные лодки нападут на английское судно, были не напрасными. Мы вглядывались в море, высматривая выдающие их перископы, а по ночам нам мерещилось, как они подкрадываются к нам из глубины.