Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

— Mais, alors! [2] — сердито прошептал какой-то господин, сидевший позади нас.

Мать обернулась. Узнав ее, он поспешил извиниться за беспокойство.

— Страусовые перья, кудри, ниспадающие каскадом, — продолжала свои комментарии Дитрих, — бархатные банты, драгоценности… Она выглядит просто смешно! Как цирковая лошадка… Но хороша. Знаешь, будь Мария Антуанетта так хороша, ей никогда не отрубили бы голову.

Мой отец увлеченно играл в карты с миловидной брюнеткой. Я часто спрашивала себя: нужен ли он сам этим «милочкам», или им хочется примерить к себе того, кто принадлежит Дитрих? Все это генетически обусловлено. Если не можешь заполучить королеву, заведи шашни с консортом или с дочкой-принцессой. Слава и ее аура так манит, что даже внуки знаменитостей — желанные партнеры в постели, потому что унаследовали гены своих достославных предков. И чтобы уцелеть в этом силовом поле, потомкам знаменитостей приходится вести настоящую борьбу за выживание. Если центр притяжения — Кюри или Эйнштейн, это столь же изнурительно, но хотя бы приятно. Если же нездоровый ажиотаж вызван всего-навсего красотой лица и тела, назойливое поклонение порой невыносимо.

— Дорогая, я надену платье от «Аликс» с атласными оборками. Барбара Хаттон устраивает вечеринку в Грилле. Как ты думаешь, кто ее последний приятель? Наш продавец рубашек из «Белокурой Венеры». Поразительно, как эти богатые американские наследницы кидаются на шею слащавым красавчикам! Кол Портер, конечно, в ярости и жалеет, что написал для него «Днем и ночью».

Я вернулась в школу, когда настала пора готовиться к экзаменам перед летними каникулами. Я даже не знала, чему учили за время моего отсутствия. Моей соседкой по комнате оказалась девочка, отец которой когда-то провел уик-энд в отеле «Амбассадор» с моей матерью, так что мы были почти что родственники. Как-то раз за этот очень короткий семестр все мое семейство явилось навестить меня. Мать, отец, Тами, воскресшая из небытия, Тедди были проездом «откуда-то куда-то». Они, с согласия школьного начальства, взяли меня из школы и устроили мне роскошный ланч в Лозанне, а потом снова доставили на место. В школе моя мать давала автографы, с истинно королевской любезностью похлопывала деток по щекам и, поразив всех своим совершенством, прослезилась при прощании, совсем в духе чеховских героев. Если не считать трогательной сцены «материнского прощания», Дитрих пребывала в каком-то легком тумане, целиком поглощенная новой «идеальной» любовью в духе Анны Карениной. Я помахала ей на прощанье, пожалела нашего Рыцаря и Бет, а потом вернулась в кабинет французской литературы — комнату «Б», где мы углубленно изучали Пруста.

Телефонные разговоры с матерью, отрывавшие меня от учебы, возбужденные и тягостные, больше не причиняли мне беспокойства. «Брийанмон» отказался от борьбы с Дитрих. Я их не виню, мне понятно это чувство!

— Джо здесь. На фестивале показывают его фильмы, — говорила мать по-немецки, в мягкой лирической, а la Гейне манере. — Он очень знаменит, его постоянно чествуют, я его и не вижу. Венецией, радость моя, надо любоваться в сумерках или на рассвете — в свете Тинторетто. Мы пьем Дом Периньон, когда золотой свет заливает небо, и на его фоне вырисовываются силуэты куполов тысячи церквей! Мы ходим по маленьким мостикам-аркам и слушаем гондольеров — они все поют, как Карузо!

Я гадала, кто он, эта вторая половинка «мы» — явно знаток живописи.

— О, радость моя! Если бы ты только видела! Мы в рыбацкой деревушке, маленькие лодки качаются на синей-синей воде, ветер играет белыми парусами, рыбаки чинят сети на золотом закате, красивые босые женщины несут, уперев в бока, кувшины к деревенскому колодцу. Мы едим рыбу, запеченную на углях со свежим чабрецом из Прованса и вдыхаем смолистый аромат пиний, растущих у самого моря. Вечерами слушаем прекрасные итальянские песни о любви и шорох волн, набегающих на песок.

Мне ужасно хотелось познакомиться со второй половинкой этого «мы».

— Радость моя, какие здесь груши! Куда ни глянь, всюду увидишь маленькую крепкую виноградную лозу. Сегодня мы поедем отведать белого бургундского вина в маленькой деревенской гостинице…

В ее голосе все сильнее и сильнее звучала наивная радость с обертонами «немецкой восторженности»! Я заключила, что новый любовник матери немец, тонкий ценитель вин, художник и романтик, достойный матери, и, несомненно, яркая индивидуальность.

Я не поняла, почему мать вызвала меня в Париж. Когда я приехала в отель «Ланкастер», ее там не было. Но была сирень! Должно быть, кто-то скупил белую сирень по всей Франции. Сирень заслонила всю мебель, в комнате было трудно дышать. Вдруг где-то за вазами материализовался отец, поздоровался и представил меня моей новой гувернантке.

Мой вид не привел ее в восторг. Я сделала реверанс, сняла перчатки, и мы пожали друг другу руки. Потом мне было велено снова надеть перчатки, потому что надо было уходить. Меня переселяли в другой отель, где отныне мне предстояло жить с «мадемуазель», моей опекуншей и компаньонкой. Это значило, что отныне меня будут отлучать от матери, когда здесь поселится новый любовник. Вдруг, в свои тринадцать, я достигла в глазах своей матери возраста понимания.

Отель «Виндзор» был коричневый. Мебель, стены, ковровые покрытия, даже букеты сухих цветов — все было цвета обожженной глины. Наше «особое крыло» выгодно отличалось красивым окном — «фонарем», а в остальном было мрачным, как и все заведение. Отель «Виндзор» не мог похвалиться чем-либо примечательным, разве что чудесным маленьким парком по соседству, о котором я сохранила приятные воспоминания. На площади была установлена огромная статуя Родена — Бальзак, погруженный в раздумья — на массивном пьедестале доминирующего в округе цвета.

Отец, оставив меня на попечение гувернантки, ушел. Пока она распаковывала наши вещи, я украдкой наблюдала за ней. Ее трудно было отнести к какой-либо категории с первого взгляда. Она, конечно, не Зассу Питт, не стародевический вариант Клодетт Колберт, если можно вообразить Колберт хоть с какими-то чертами старой девы. Интерес к этой даме вызывало и то, что отсутствие индивидуальности — важнейшее качество хорошей гувернантки — в ее случае казалось наигранным. Костюм точно соответствовал роли — подчеркнуто строгий, синий, из ткани «серж», безупречная белая кофточка с камеей у горла, простые черные кожаные туфли, приличествующие случаю, некрасивые; старомодные длинные волосы собраны в тугой пучок на затылке. Все, вроде бы, соответствует образу и в то же время насквозь фальшиво. Она казалась бесцветной старой девой, но только на первый взгляд; ее выдавала походка: уж слишком соблазнительно она покачивала бедрами. Нашу приятельницу Мэй Уэст она бы не провела, а вот помощник режиссера, пожалуй, поддался бы на такую уловку. Моего, обычно проницательного, отца она, должно быть, одурачила, а, впрочем… обратил ли он внимание на ее походку? Заметил ли, как ее плечи повторяют движения бедер, как она украдкой глядится в любую отражающую поверхность? Возможно, он вовсе не попался на удочку, а был весьма заинтригован ее слишком тщательно скрытыми прелестями и нанял ее для последующего более близкого осмотра? Я заметила: как только Тами куда-то увозят, возле него тут же появляется женщина определенного типа. Я надеялась, что моя новая гувернантка — не одна из них. Она бы сразу заважничала, будь она подружкой хозяина. Впрочем, важности ей было не занимать. Такой опасно довериться: уж слишком умно она притворяется. Видно, ей очень нужна эта неблагодарная работа, раз она приложила такие старания, чтобы ее заполучить. Я решила выяснить причину.

Отныне моя жизнь сделалась очень упорядоченной. Утром, ожидая, когда меня позовут в отель, к матери, я делала домашние задания, а моя гувернантка тайком отсыпалась. Прямо перед ланчем, свежая и подчеркнуто строгая, она передавала меня матери и исчезала. Я проверяла почту, помогала матери одеться для условленного рандеву, с кем бы она ни встречалась за ланчем, выслушивала ее, провожала. Потом чистила ее ванную, убирала косметику, развешивала вечерние туалеты, небрежно валявшиеся с ночи, ставила в воду цветы; затем собирала визитные карточки, выслушивала поучения отца о вреде безделья, на ходу гладила Теми, постоянно выясняла, куда на сей раз запрятали Тами. А тут уже приходило время помочь матери переодеться к обеду, вычистить и развесить ее утренние туалеты. Вскоре за своей подопечной являлась «мадемуазель» и возвращала меня в мрачное жилище, где в номер подавался наш обычный обед: запеченная камбала с овощами. Фрукты и сыр я уже доедала в одиночестве: «мадемуазель» требовалось время, чтобы привести себя в надлежащий вид перед нашим вечерним «выходом в свет». Ее длинные волосы, красиво уложенные, спускались локонами до плеч, помада, на мой вкус, была слишком яркая, но блеск для губ ее скрадывал; цветное шелковое платье красиво облегало фигуру, очень высокие каблуки подчеркивали походку, которая ее сразу и выдала. Мы быстро проходили через пустой вестибюль к уже ожидавшему нас такси. Потом молча сидели по углам — красивая дама и ее юная подопечная, пока огни Монмартра и купол церкви Сакре-Кер не возвещали, что мы прибыли к месту назначения. Гувернантка расплачивалась с таксистом, доставая деньги из сумочки, небрежно переброшенной через плечо. Потом она проталкивала меня в маленькую потайную дверь, усаживала в самом дальнем углу освещенного свечами бара и взбегала вверх по лесенке со скрипящими ступеньками, оставляя запах дешевого мускуса. В тот июнь 1938 года я пристрастилась к шерри-бренди. Угрюмая женщина с грязными волосами все время подливала мне липкий ликер в бокал. Шел час за часом и я, дитя кино, подвергавшегося цензуре, представлявшая себе любовь лишь как лирическое восторженное обожание, послушно сидела, выжидая, пока моя гувернантка вернется неведомо откуда и отвезет меня домой. Открой мне кто-нибудь, что я, попивая бренди, сижу в борделе, я не поняла бы, о чем речь. Поскольку описания, слышанные мною от школьных подруг, никак не вязались с обликом гувернантки, слово «проститутка» не приходило мне на ум. Попечительница, нанятая отцом, велела мне «сидеть и ждать», и я, как Тедди, подчинялась. Сидела и послушно ждала, пока наконец мадемуазель, излучая улыбки и оправляя спутанные волосы, не возвращалась и не отвозила меня домой. После тайных soirées [3] она была особенно уступчива и снисходительна, и я быстро научилась помалкивать и извлекала для себя пользу, сохраняя ее «маленькую тайну».