Кавалер ордена Улыбки

Композитор приехал в Курган. В палате на четвертом этаже сделали различные приспособления для тренировок и укрепления ослабленных мышц. Конструкции их разработал Илизаров. У композитора строгий режим: время для лечения и для работы. На четвертом этаже все знают об этом и стараются не мешать лишними разговорами в коридоре. Здесь рождается музыка «Короля Лира», пока ее не слышит никто, кроме композитора. Каждый вечер Гавриил Абрамович оставляет Шостаковичу ключи от своего кабинета. Там есть пианино, и Дмитрий Дмитриевич спускается на первый этаж играть — счастливые мгновения в череде больничных будней.

С тех пор, как поселился он в клинике Илизарова, неотвязная печальная мелодия словно преследует его. Иногда она слышится где-то вдалеке, за окном, а то вдруг совсем близко и так материально осязаема она, словно соткана из тончайших нитей человеческих несчастий и боли, и кажется, что до нее можно дотронуться рукой.

«…Дудочку шута я сочинил заново. Я решил, что использовать его песни не нужно. Дудочка должна быть очень печальной…» — пишет Шостакович из Кургана в Ленинград Козинцеву.

«Король Лир» для того и другого как собственная совесть.

«Почему Лир — герой именно этой трагедии? — размышляет Козинцев в своих режиссерских тетрадях. — Потому что он прошел самый долгий путь, выстрадал больше всех и пришел к самому простому».

«Что же это — самое простое? — откликается композитор. — То, что возникает в душе, то, в чем волен человек: любовь к человеку. Ненависть и презрение ко всему, что обесчеловечивает человека».

Вот где ключ к образу мыслей, к жизненным поступкам того и другого — выдающегося композитора и замечательного режиссера — отклик на боль, отзыв на страдание.

За плотно закрытым и заклеенным на зиму лейкопластырем окном — поздняя осень. Ветер жмет к земле кустики пожухлой травы, рвет паруса больничного белья на длинной, провисшей веревке, немилосердно раскачивает скрипучие пустые детские качели.

Тоскливо на душе, одиноко и беззащитно в такие минуты. Но всего два шага от окна, в глубину белой палаты, и — уже слышен за дверями разговор вполголоса, осторожные шаги людей, может быть, впервые в жизни шагающих без помощи костылей. Туда, к этим людям, страдающим и надеющимся! Что рождает их радость из печали и боли? Только одна надежда. Надежда и вера. Никогда, ни в одной больнице не доводилось Шостаковичу видеть столько улыбающихся, жизнерадостных лиц, как здесь, в этой знаменитой клинике для «неизлечимых».

Шостакович распахивает дверь и видит мальчика, с которым подружился в день приезда.

— Дмитрий Дмитриевич, — бросается тот навстречу композитору, — поиграем в мяч?!

— В мяч?! У тебя же аппарат на плече!

— Ну и что, мне нисколько не больно. Он и не мешает вовсе.

Дмитрий Дмитриевич неуверенно берет мяч и осторожно бросает мальчику. Тот ловит и неожиданно сильным ударом посылает обратно. Дмитрий Дмитриевич не успевает среагировать, и мяч летит, прыгает по длинному коридору.

— Тоже мне друг, — обижается мальчуган и бросается догонять мяч.

— Такой уж друг, — смеется композитор.

На долгие месяцы оторванный от дома, от музыкального мира, от постоянной огромной общественной работы, Шостакович не чувствует одиночества в больнице. По-прежнему к нему, как члену Центрального Комитета КПСС и депутату Верховного Совета СССР, обращаются люди. Он возглавляет юбилейную комиссию по подготовке и проведению 200-летия со дня рождения великого Бетховена. Множество писем, встреч, дел.

В Курган приезжают известные музыканты, композиторы, певцы — посоветоваться с Дмитрием Дмитриевичем, поговорить, ободрить. После встреч устраиваются в больнице концерты для врачей и больных, затем в филармонии и Дворцах культуры — для курганцев.

Шостакович мечтает провести в Кургане фестиваль искусств. Он считает, что город достоин самой прекрасной музыки и самых лучших исполнителей. Дмитрию Дмитриевичу пришлось мало увидеть город и его окрестности, лишь в редкие прогулки, но сразу потянулся всем сердцем к его открытым и добрым людям, стремительным новым улицам, тихим березовым рощам.

Илизаров в лесу совсем другой человек. Шутит, смеется безудержно, а то вдруг замолкает и уходит в себя. Дмитрий Дмитриевич чутко улавливает его настроение, старается отстать, не мешать неосторожным шагом, разговором, пока Гавриил Абрамович вдруг не оглянется, извиняясь:

— Дмитрий Дмитриевич, простите великодушно, не заметил, как убежал вперед, замечтался…

— О новых методах лечения все думаете?

— Метод все тот же, — задумчиво отвечает Илизаров, — чрескостный компрессионно-дистракционный остеосинтез, мы даже не предполагаем, как велики его возможности. — Гавриил Абрамович разволновался, говорит быстро, сбивчиво, торопясь к главной своей мысли. — Что мы можем сегодня? Восстанавливать цельность кости, удлинять укорочение, ликвидировать ложные суставы, устранять различные деформации… Да, многие заболевания были до сих пор неизлечимы, но этого мало, надо больше!

Лицо Илизарова побледнело, словно это он сейчас, а не шекспировский Гамлет, лично для себя решает вопрос жизни: «Быть или не быть?»

— Мы должны научиться, и мы научимся управлять восстановительными и формообразовательными процессами костной ткани.

— И тогда?! — тихо спрашивает Дмитрий Дмитриевич. — Что тогда?

— Трудно поверить, что будет тогда.

— Но вы-то верите?!

— Я? — Илизаров удивленно вскидывает голову. — Конечно, верю. Мы будем лечить самые сложные заболевания, самые труднейшие деформации позвоночника, возмещать недостающие после ампутации части голени и стопы.

Лечение Шостаковича продвигается медленно, но он сам замечает, как заметно прибавились силы, исчезли жестокие приступы болей. Уже по два-три часа ежедневно играет Дмитрий Дмитриевич на пианино, восстанавливает технику.

Самая большая радость на 171-й день пребывания в больнице — Гавриил Абрамович разрешил поездку в Ленинград. Работа над фильмом «Король Лир» заканчивается, и Шостаковичу не терпится быть там: музыка, музыка не отпускает его ни на один миг.

Перед отъездом в его палату приходят журналисты областной газеты, просят сказать несколько слов читателям, которые внимательно следят за выздоровлением композитора и желают ему самого лучшего. Дмитрий Дмитриевич чувствует себя неловко, но не знает, как обычными словами выразить ему благодарность. Он скажет об этом музыкой, а пока берет предложенный блокнот и пишет слова приветствия и уважения. С радостью сообщает журналистам:

— Мой почерк становится тверже, я уже совсем хорошо пишу.

И вот он, как обычно стремительный, энергичный, на «Ленфильме». То встает за дирижерский пульт, то склоняется над нотами. И, как всегда, неизменно доброжелателен, скромен и мягок. Немногословный и сдержанный, он с восторгом рассказывает о курганском кудеснике, докторе Илизарове, о методах его лечения.

Шостакович, чья музыка стала в искусстве явлением века, отметил в докторе Илизарове три черты, на его взгляд, самые главные: «прекрасный хирург, настойчивый исследователь и добрый человек».

А что отмечают современники в Шостаковиче?

Доброта в музыке. Доброта в человеке. Доброта в жизни. Движение добра от человека к человеку.