Романовы

Произвол откупщиков вызывал тревогу у наиболее дальновидных государственных деятелей. Отвечавший за состояние казённой деревни министр государственных имуществ граф П. Д. Киселёв указывал, что ревизия его хозяйства в 1836 году выявила «повсеместное распространение между крестьянами пьянства, с которым соединены разврат, картёжная игра, бродяжничество, совершенное расстройство домохозяйства и нищета». Экономист и адмирал Н. С. Мордвинов в 1837 году подготовил для царя специальную записку об ограничении откупов со сведениями об опыте работы получивших распространение в Европе и США обществ трезвости. Николай I, ознакомившись с запиской и, по признанию её автора, «вполне признавая справедливость всего, в оной изложенного, изволил, однако, отозваться, что приступить к мерам об искоренении пьянства в России весьма затруднительно». Император предпочёл отступить перед этой проблемой. Так же он поступил при обсуждении другого острейшего вопроса — о судьбе крепостного права.

Николай был достаточно умён, чтобы игнорировать проявившееся в 1825 году общественное движение или не замечать недостатков в работе государственной машины. Он даже приказал составить свод показаний своих «друзей 14 декабря» с критикой существовавших порядков. Этот «Свод показаний членов злоумышленного общества о внутреннем состоянии государства» он просматривал и находил в нём «много дельного».

Сам Николай, показывая на тома собранных им материалов по крестьянскому вопросу, говорил, что собирается «вести процесс против крепостного права». Ещё в 1827 году он предложил «составить проект закона для прекращения личной продажи людей». Но здесь российский самодержец впервые столкнулся с почтительной, но жёсткой оппозицией своих слуг. Члены Государственного совета указали монарху, что «существующая в России система крепостничества тесно связана со всеми частями государственного тела: правительственной, кредитной, финансовой, права собственности и права наследственного». Поэтому, признавая необходимость решения этого вопроса, они считали наиболее правильным не спешить и поручить анализ имеющихся материалов и подготовку проекта закона особому комитету.

Началась неторопливая подготовка проектов, которые долго путешествовали по высоким инстанциям. Они даже посылались в Варшаву к великому князю Константину, который полагал, что крепостное право является «заповедным наследством... древнего порядка главных состояний» и тесно связано с «твёрдостию» государственного строя, вследствие чего все преобразования следует «отдать на суд времени». Затянувшиеся дискуссии в департаменте законов и общем собрании Государственного совета закончились только в 1833 году. Николай I подписал указ о запрещении продажи помещичьих крестьян без земли, дворовых за частные долги владельцев и разделения семей, но со множеством исключений (при передаче по наследству, в качестве дара или приданого).

В дальнейшем ситуация повторялась не раз. Для решения «заколдованного» крестьянского вопроса последовательно создавались девять секретных комитетов из высших чиновников. Итогом была реформа управления государственными крестьянами 1837—1841 годов: над волостным крестьянским самоуправлением были поставлены губернские палаты и Министерство государственных имуществ. Крестьянам было передано пять миллионов десятин земли, для них создавались на случаи неурожая хлебные «магазины»-склады и вводились принудительные посадки картошки, вызвавшие «картофельные бунты» на Урале и в Поволжье. Но по отношению к крепостным правительство ограничивалось полумерами: запрещено было продавать крестьян без семьи; крепостные получили право выкупаться на свободу при продаже имения с торгов, возможность приобретать недвижимость с согласия помещиков.

Проект «начальника штаба по крестьянской части» П. Д. Киселёва предлагал отчуждение помещиками части их земель в пользу крестьян за труды или денежный оброк; по выполнении обязанности в отношении помещика свободный мужик имел бы право «переходить в другое состояние или переселяться на другие свободные владельческие земли». Но консервативное большинство секретного комитета 1839— 1842 годов последовательно «топило» все предложения, не выдвигая ничего взамен.

Опять было «некем взять» — в среде высшей бюрократии не более десяти человек сочувствовали реформам, остальные — около семисот — им активно сопротивлялись. Министры, губернаторы, директора департаментов, высшее военное начальство — потомственные дворяне, крупные и средние землевладельцы — совершенно не стремились к радикальной перестройке и больше всего боялись, что она может вызвать социальные потрясения. Их настроения отразил однокашник Пушкина, крупный чиновник Модест Андреевич Корф: «...не трогать ни части, ни целого; так мы, может быть, долее проживём». Под таким натиском шаг за шагом отступал и император. На заседании 30 марта 1842 года, признав крепостное право очевидным злом, он тут же заявил, что «прикасаться к нему теперь было бы делом ещё более гибельным» и даже помысел об этом «в настоящую эпоху» был бы просто «преступным посягательством на общественное спокойствие и на благо государства».

Поступавшие с мест отзывы помещиков признавали, что крепостное право не может «всегда существовать в настоящем его виде»; однако их авторы считали, что нельзя «насильственным образом лишить помещика принадлежавшей ему неоспоримой собственности». Даже те, кто понимал, что миллионы безземельных крестьян опасны, надеялись, что помещик должен «получить денежное удовлетворение как за число работников, которого он лишается, так и за количество земли, уступаемое крестьянам в полное их владение»; так рождалась идея о выкупе, которая была осуществлена в 1861 году. В то же время попытки решить крестьянский вопрос путём инициативы «снизу» вызывали подозрение. Когда в 1848 году в Министерство внутренних дел поступила подписанная тринадцатью помещиками Смоленской губернии просьба об учреждении комитета для рассмотрения вопроса об уничтожении «звания и значения крепостных людей», царь согласился с мнением министра Перовского, что подобные совещания «легко могут подавать повод к значительным недоразумениям и беспокойствам».

В конце концов на министров можно было и прикрикнуть — Николай умел это делать, — но сам он не мог перешагнуть через интересы дворянства, и это заставляло его откладывать решительные меры. Западники и славянофилы, спорившие в столичных салонах и предлагавшие весьма различные пути либерализации существующего строя, не выражали мнения большей части дворян, не готовых к реформам, не представлявших себе иной жизни и иных порядков. Мнение большинства ещё в 1802 году выразил Н. М. Карамзин, используя аргументы теорий «века Просвещения». В статье «Приятные виды, надежды и желания нашего времени» он писал: «Чужестранные писатели, которые непрестанно кричат, что земледельцы у нас несчастливы, удивились бы, если бы могли видеть их возрастающую промышленность и богатства многих так называемых “рабов”... Просвещение истребляет “злоупотребления” господской власти, которая по нашим законам не есть тиран-ская и неограниченная. Российский дворянин даёт нужную землю крестьянам своим, бывает их защитником в гражданском отношении, помощником в бедствиях случая и натуры — вот его обязанность! За это требует от них половины рабочих недель — его право!» Основная масса провинциального дворянства считала так и в середине XIX столетия.

Николай верил, что государство само, без участия каких-либо общественных институтов, способно организовать жизнь страны. Имевшиеся проблемы, по его мнению, могли быть решены увеличением числа чиновников, созданием новых управленческих структур и секретных комитетов. Это привело к увеличению количества чиновников за первую половину XIX века в пять раз — с 15 до 74 тысяч человек. При этом все решения принимались в центре — в министерствах и главных управлениях; например, постройка в любом городе России двухэтажного дома более чем с семью окнами требовала утверждения проекта в Петербурге.

Централизация управления и бюрократический контроль нарастали, но оказывались неэффективными: владеющий информацией чиновник не мог принять решение, а министр или император не могли знать существа дела, знакомясь с ним только по чиновничьим докладам. Разросшийся аппарат был некомпетентным и неповоротливым, порождал огромную переписку и коррупцию.