Реплика в зал. Записки действующего лица

- Но у вас же никогда не шел ни один мой фильм, - заметил он. И это была сущая правда. Фарсовый, гротескный, ироничный, порой натуралистичный, всегда все договаривающий до конца, Бунюэль как-то не вписывался в умиротворяющую тональность массового советского проката. Наверняка специалисты объяснят причины наших с ним расхождений и лучше, но факт оставался фактом - как выдающего мастера мирового экрана его признавали, а показывать не спешили.

Бунюэль не стал усугублять неловкую ситуацию: ясно же было, что никто из здесь присутствующих к непоказу в Стране Советов его лент никакого отношения не имеет, наоборот, пришли с добром: приглашают погостить, да еще и награду прочат.

- Спасибо за добрые слова, - говорил он, подливая себе текилу в узкую рюмку. - Мне всегда Россия была интересна. Были друзья среди русских: Эйзенштейн, Юткевич. Еще в тридцатые познакомились, вместе работали. Юткевичу передайте, пожалуйста, привет... Были даже проекты моей постановки в России. Андре Жид, Арагон подталкивали. Так ничего и не получилось. Сейчас я слишком стар. Уже лет пять как отошел от кино вообще.

- Но кино от вас не отошло.

- Да, но я отошел. Если бы мог, сжег бы все 32 своих фильма.

Он произнес это просто, без аффектации, между рюмками. Как было отнестись к сказанному? Самоиспепеляющая требовательность? Горечь от не- достигнутого? Просто настроение момента? Возможно, до конца выстраданное осознание того, что сделанное так и не соотнеслось с высказанным когда-то собственным кредо: "Я всегда говорю только о том, что близко моему сердцу... От кино я требую, чтобы оно было свидетелем всего значительного, что реально происходит на планете"...

-В феврале будущего года мне исполнится восемьдесят, - продолжал Бунюэль, - давно никуда не выезжаю. Вы говорите про август? - Он откинулся на спинку дивана, сделал округлое движение руками, будто собираясь взлететь и перевел взгляд за окно. Там сквозь зелень прошел человек со стремянкой. - Если в Россию ехать, то когда снег, морозы, зима!.. Нет-нет! - Он прихлопнул колени ладонями. - Боюсь такого долгого путешествия, пневмонию можно схватить. Хотя в конце-то концов мне все равно, где умереть, покинуть этот ужасный мир и отправиться к Богу. - Тут он лукаво прищурился. - Про Бога я - просто так, я атеист. - И он повторил слова, где-то уже у него встречавшиеся: - Бог меня не интересует, меня интересуют только люди...

Он точный ровесник своего века - родился в 1900-м. А через четыре года после нашей встречи его не станет. Двадцати четырех лет он эмигрировал из монархической Испании во Францию, где началась его кинематографическая биография. Потом были США, с 1946 года жил в Мексике. Множество призов и наград на самых престижных фестивалях и форумах - "Оскар", Канны, Венеция - классик. И вот: "отошел от кино", "готов сжечь все свои фильмы". И вместе с тем, этот аккуратно опорожняющий рюмочки, поглаживающий прильнувшую к нему собаку немолодой человек с огромными ушами совершенно не производит впечатления человека чем-то подавленного или разочарованного. Он даже строит планы, иронизирует над собственной персоной, намечает пути передвижений. Ему явно симпатичен этот неожиданный привет из Москвы, в которой он никогда не был, и, чем черт не шутит, куда можно теперь взять и завалиться. А если не самому, то, может быть, послать представителя? Например, сценариста, с которым сделал шесть фильмов, француза Жана-Клода Карьера? Или друга - режиссера Ауру? Он женат на Жеральдине Чаплин... А, может быть, жену послать?! - Он смеется. - Она дальше семидесяти километров от Мехико уже лет сорок не выезжала... Не знаю... Вот Жеральдина через пару недель приедет, посоветуемся...

Я протягиваю Бунюэлю блокнот, и он вписывает в него свой домашний адрес. По нему, собственно, все мы сейчас и находимся. "Пишите!.." - предлагает он.

Надо же такому случиться, что некоторое время спустя упомянутый Жан-Клод Карьер окажется моим соавтором на фильме "Трудно быть Богом" в постановке немца Питера Флайшмана. А незадолго до этого Жан-Клод со слов Бунюэля напишет и издаст его биографию. Когда будем работать в Париже, Жан-Клод подарит мне экземпляр с теплой дарственной надписью. Я приеду в Москву, и в книжку Бунюэля вклею блокнотный листок с адресом, написанным его рукой. На память. Так и храню...

Пора прощаться... По узкой дорожке идем к калитке. Впереди Бунюэль. "Ах, если бы я был моложе! - вдруг восклицает он и добавляет, ни дать, ни взять, в духе "трех сестер": - Москва!.. Москва!..

Он сам отодвигает защелку и распахивает калитку, обмениваемся рукопожатиями. Мы уходим, а они, два старых человек, все еще продолжают стоять в открытом проеме. "Я вас люблю!" - с удовольствием посылает нам вслед старая женщина и снизу вверх смотрит на Бунюэля.

Тост Ирины Купченко

Два пишем, три в уме - сочинялось и публиковалось одно, а за кадром оставалось другое, то, что на самом деле поразило и не забылось, что запомнилось навсегда.

Перечитываю свои заметки о 31-м Международном кинофестивале в Западном Берлине. Они были опубликованы в "Советском экране" в мае 1981 года. Сейчас меня можно четвертовать, не вспомню некий бельгийский фильм "Просторная земля Алексиса Дроевена" или финский "Баллада о запрете", эти и другие, бывшие в конкурсной программе. Даже получивший Золотого медведя фильм испанца Карлоса Сауры "Быстро, быстро!.." или награжденный Серебряным медведем индийский "Анатомия голода" Мринала Сена, ни тот, ни другой, не взялся бы пересказать мало-мальски связно. Не помню, хотя в собственных заметках о содержании этих лент было сказано.

Забылось и не вернешь. Запомнилось другое.

В конце последнего фестивального дня, сразу после пресс-конференции, на которой объявили итоги конкурса, с толпой журналистов выхожу на вечереющую Брайтшайдплатц. Сейчас появится Ира Купченко, надо немного подождать. Ее миссия члена жюри выполнена, теперь с ней можно общаться, не рискуя вызвать неудовольствие маленькой расторопной старушки с большими грустными глазами и волевой челюстью. Распорядитель-организатор, она строго следила, чтобы члены жюри не вступали в контакты с людьми из внешнего мира: не дай бог, окажут влияние на мнение этого самого члена при оценке фестивальных лент. Раза два она засекала нас вместе с Ириной и потом, один на один, ставила ей на вид. Ира, рассказывала, посмеиваясь.

Теперь все позади, вижу ту бдительную злыдню - вон она - торопится, вижу в последний раз, почти помолодевшую без груза ответственности на испытанных плечах - мелькнула в толпе и исчезла.

Чем ближе ночь, тем светлее на площади. Западный Берлин, эта, как считалось прежде, витрина западного мира, включает сотни и тысячи своих витрин, полных сказочных на наш советский взгляд товаров, врубает яркие неоновые вывески, световые табло над крышами и улицами, устланными брусчаткой. Брусчатка, кажется, тоже не дремлет, она активно поблескивает отраженными бликами. Другой мир, совсем не тот, к которому мы привыкли. Но за неделю мы и к этому немного пригляделись.

Темным контрастом окружающему сиянию громоздится в центре площади покореженный в последнюю страшную войну костел, воздвигнутый когда-то в честь кайзера Вильгельма. Сверху донизу он будто изгрызен гигантским драконом. А вплотную к нему, контрастируя с порушенной снарядами и бомбами готикой, прилепилась отовсюду прямолинейная башня нового собора. Руины - для памяти, собор - для покаяний...

Там ударили в колокола. Бархатный перезвон накрыл площадь.

Отбросив неоновый блик, распахнулась стеклянная дверь фестивального "Зоопаласта", и появилась Ира, или, как здесь величали ее газеты, Ирина Петровна Купченко. А с нею и все жюри вышло в полном составе. Им пришла пора прощаться. Корректные поцелуи, поклоны, рукопожатия. Понятно, что минувшие дни их основательно сплотили, сразу не разбежишься. Вижу, что председатель жюри, элегантный и стройный, голова седая испанец Антонио Изаси прячет за спиной гвоздичку. А ведь наверняка приготовил для Ирины, - только успеваю подумать, как в ту же минуту именно это и происходит - он в полупоклоне вручает ей язычок пламени на тонкой зеленой ножке. Она, высокая, ладная, в вязаной шапочке, в облегающей дубленке, благодарит на уверенном английском.