Реплика в зал. Записки действующего лица

Что в тот момент думал Высоцкий, предположить было трудно, поскольку мне не было известно прошлое их отношений, и цель его прихода я мог рассматривать только как версию.

А дальше было, что было: мы оба поднялись, попрощались с хозяйкой и вдвоем вышли на улицу. Мирно беседуя, проследовали до метро "Дзержинская", а там расстались.

Может быть, он потом вернулся? Теперь не уточнишь.

Когда над пляжами Судака, где мы своей компанией каждое лето резвились дикарями, из магнитофонов и динамиков разносился зычный хрип с какими-то словами, я не врубался: ну, Володя Высоцкий, ну, все с ума сходят, у нас запрет - самый верный путь к известности, а чего там может быть особенного, если он анекдоты в лицах разыгрывает?! И я не вслушивался, отстранялся, претила удручающая массовидность этого увлечения.

Но как-то был позван на что-то семейное в дом к сыну ну очень высокого партийного деятеля. Очень. Женой этого сына оказалась моя однокашница. За столом - сплошной бомонд, несколько народных артистов, даже звезда из звезд - Татьяна Самойлова, уже, правда, располневшая. Пригласил ее на танец. Двигаемся. "Вы замечательно танцуете!" - сахарно кривлю душой. В ответ слышу: "А на каком, собственно, основании вы считаете себя вправе так со мной разговаривать?!"

От столь не совсем адекватной реакции ушло желание двигаться. Стало даже чуть жутковато. Вернул даму на место, а сам переместился к магнитофону, который стоял на полу и начал как раз воспроизводить Высоцкого.

Из главного партийного дома его запрещали, но в частных партийных домах крутили напропалую.

"Надо же когда-нибудь вслушаться в тексты!" - решаю для себя, опускаюсь на корточки и впервые начинаю воспринимать слова. И, говоря языком, искусствоведов, опупеваю! Оказывается, не самодеятельность! Очень похоже на настоящее!

Дальше - только мимолетности.

...Сталкиваемся в проходе между столиками в ресторане старого ВТО.

- Привет!

- Привет! Как ты?

- А я серьезным человеком стал: второй сын родился!

...Стоит вдалеке, у прозрачной стены тогдашнего Дворца съездов, за стеной - брусчатка, здесь пустынно - публика ушла в зал. Он в обтягивающей бежевой замше - будто статуя из старой кости. Машем друг другу руками.

И вот он умер, а все молчат. Я имею в виду прессу, радио и телевидение. Не справедливо.

А что, если все-таки дать материал? Помянуть по-человечески? Читатели наверняка скажут спасибо. У нас только одних подписчиков миллион. И еще миллион экземпляров расходятся в рознице.

А кто напишет? Кто рискнет? Первая кандидатура, которая приходит в голову - сценарист Эдуард Володарский. Он сам по себе крупный русский писатель и драматург, я это понял, когда имел с ним дело еще в Госкино, он был дружен с Высоцким, дружен по-настоящему, без трепа.

Звоню: "Эдик, напишете?"

Володарский сочинил быстро, и сам принес текст в редакцию. Текст был блистательным.

Мы отвели под эту публикацию полтора журнальных разворота. Вокруг эссе Володарского распределили фотографии: знаменитый портрет с гитарой, выполненный Валерием Плотниковым, кадры из фильмов "Вертикаль", "Место встречи изменить нельзя", "Плохой хороший человек", "Сказ про то, как царь Петр арапа женил", "Служили два товарища", "Единственная дорога" - Высоцкий в ролях. Получилось обильно, броско, в контексте момента даже нагло.

Чтобы обезопаситься, сделали вид, что не нам лично надо до зарезу написать о Высоцком, а что, мол, нас читатели об этом просят, просто умоляют. А читателям не откажешь! Поэтому тексту Володарского была предпослана такая сочиненная мною проза: "Дорогая редакция! Прошу вас рассказать о талантливом актере и поэте Владимире Семеновиче Высоцком, о его творческом пути, о работах в кино и театре. Скорблю о его раннем уходе из жизни, и хочется узнать о нем как можно больше. Сколько бы он мог сыграть ролей, написать хороших песен! А.М.Ефременко, 43 года, мастер вагонного депо, Ленинск-Кузнецкий Кемеровской обл."

Кандидатуру для подписи добывали работники отдела советского кино. Могло статься, что такого человека и не существовало вовсе. Но вполне мог быть, а это главное.

Дальше я прижал уши и стал ждать, что скажет цензура. Проглотит?

Нет, не проглотила! Меня срочно вызвали в Китайгородский проезд в Главлит к заместителю самого главного начальника. Пока ехал, думал: вообще снимут материал или что-то начнут исправлять? С учетом общей обстановки, скорее снимут вообще...

Перед пожилым человеком с серым лицом и в сером костюме лежала верстка "Советского экрана", развернутая на полосах с Высоцким.

- Вот мы здесь прочитали... Вы что, считаете, это интересно? - скучно спросил меня человек.

- Мы - массовый журнал, интересуются читатели...

- Ну, вот зачем вы тут пишете?.. - и он зачитал, не помню уже какую, фразу.

Можно было ликовать: если придирается к словам, значит материал оставит!

Я выхватил из кармана ручку и протянул ее человеку за столом:

- Вычеркните сами!

Моей ручкой он вычеркнул еще какие-то слова в середине текста, а над последним абзацем задумался. В нем Эдик вспоминал похоронную очередь на Таганке, описывал всеобщую печаль, упоминал милиционера, который стоял с непокрытой головой, и космонавта, который плакал.

- Вот здесь, в финале - очень с перебором! Даже космонавт у вас плачет! Давайте лучше последний абзац уберем!

- Давайте! - согласился я радостно. А сам подумал: так стало еще страшней, если мыслить в их логике! В первом варианте заключительный абзац Володарского переводил заметку в мягкий минор, как бы утишал предшествующий взволнованный настрой материала, теперь же вся трагедия потери неугодного, бунтующего, страдающего поэта обнажалась в его собственных строках, которые цитировал Володарский:

...Поэты ходят пятками по лезвию ножа

И режут в кровь свои босые души...

С таким финалом и было опубликовано.

Говорят, этот номер "Советского экрана", имевший официальную цену 45 копеек, расходился с рук за 15 рублей.

Скрипка Окуджавы

Однажды в редакции от кого-то услышал: "Исааку Шварцу уже за шестьдесят, а он никакого звания не имеет..."

В те времена получить звание - не то, что сегодня: дело обставлялось со всей серьезностью, каждая кандидатура где-то наверху тщательно изучалась, собирались разные документы, весь процесс мог затянуться на год, на два, а то и дольше.

Шварца я никогда в глаза не видел, но всегда им восхищался. Когда Сергей Соловьев сдавал в Госкино картину "Мелодии белой ночи", впечатленный концертом для фортепиано с оркестром, который в фильме исполняет герой Юрия Соломина, спросил режиссера: "А чья музыка?" "Шварца!" - сказал он так, как если бы назвал Чайковского. И это была справедливая интонация, класс прозвучавшего примерно так и воспринимался.

О том, что к тому времени уже было шварцевское участие в "Белом солнце пустыни", в "Звезде пленительного счастья", в "Дерсу Узала", в десятках других фильмов - говорить не приходится, все было на слуху, и было - наслаждением.

Но, видимо, там, в сумрачной северной столице кому-то из властей предержащих был не симпатичен или даже не угоден этот солнечный музыкант, коли упрямо обносили его давно заслуженной почестью! Шутка ли - за шестьдесят! Этот возраст мне в те годы казался солидным. Не справедливо, думалось, надо человека поддержать. Чем черт не шутит: может, публикация в массовом журнале станет последней каплей для решения "дать" звание или "не дать"...

И тут в свой рассказ я должен ввести новый персонаж - находившегося в расцвете славы Булата Окуджаву. Я ему позвонил и попросил написать об Исааке Шварце - все что угодно, все, что захочет, и так, как захочет, напечатаем, не изменив ни запятой. Булат охотно согласился.