Дневник. Том 2

неустанно шагает из конца в конец длинной галереи, опираясь

379

на руку хозяйского сына, так как от боли не может присесть,

хотя время от времени то одна, то другая нога у него подги

бается, как будто внезапно пронзенная пулей.

Воскресенье, 18 октября.

Депеша от Доде: по просьбе Пореля, он извещает меня,

что пьеса «Рене Мопрен», сделанная Сеаром по моему роману,

принята к постановке.

Пятница, 23 октября.

Просто поразительно, какие нелепые репутации создают ху

дожникам литераторы! Сегодня мне попался в руки альбом Ро

дена, о котором я столько раз слышал как о сногсшибательном

художнике. Но, боже, до чего немыслимо наивны его рисунки!

Бузнах рассказывал сегодня вечером у Шарпантье, что

Тюрке сказал ему по поводу «Жерминаля»:

— При Республике жандармы не могут стрелять в народ! *

— Но позвольте вам заметить, что это происходит при Им

перии, — возразил соавтор Золя.

— Вот как, в самом деле, а я и не заметил... Но не в этом

суть...

Четверг, 29 октября.

Сегодня ночью мне не давала спать статья этого маньяка

Эннекена о Флобере: мой бессонный мозг находил все новые

возражения, оговорки, ограничения безудержным восторгам

критика... Ибо Флобер в полной мере обладает тем талантом, ко

торый дается бешеным прилежанием, но никогда не бывает

озарен свыше, никогда не поражает нас неожиданностью,

вспышками гениального воображения; в сущности, он лишь

первый ученик, величайший первый ученик, что и говорить, но

не более того... И я убежден, что через пятьдесят лет о нем бу

дут судить именно так, как я сужу сейчас. Изучая его без бла

гоговения, мы увидим, что свои готовые изделия он обрабаты

вал более тщательно, с большим упорством, чем другие, весь

обливаясь потом, но он всегда брался только за старое и ничего,

абсолютно ничего не внес нового в литературу своего

века. <...>

Воскресенье, 1 ноября.

< . . . > Японская хризантема — цветок, нисколько не похо

жий на обычную мещанскую хризантему с ее жесткими, геомет

рически правильными, как у астры, лепестками. Вот белая, не-

380

обычайно тонкая, словно из мятого шелка, вот розовая, совер

шенно очаровательная, с болезненным бледно-фиолетовым от

ливом, а вот пунцовая, с сердцевиной цвета старого золота.

Эти цветы на длинных стеблях, с венчиками, похожими на

хохолки болотных птиц, в своих томных изгибах таят особое

очарование, некий соблазн, присущий оригинальным, необык

новенным и экзотическим творениям природы. К тому же их

окраска не похожа на окраску обыкновенных цветов — скром

ных цветочков, созданных господом богом; это усталые, болез

ненные, блеклые тона, в них есть что-то искусственное, салон

ное, — они пленяют декораторов в эпохи клонящихся к закату

цивилизаций. <...>

Среда, 11 ноября.

< . . . > Кларети — директор Французского театра! Что ж,

это должность, солидная должность, — вот к чему всегда стре

мился этот делец от литературы, которого изящная словесность

привлекала лишь потому, что он считал ее более доходным

предприятием, нежели его торговый дом на улице Паради-Пу-

ассоньер *.

Суббота, 14 ноября.

На этих днях «Газетт де Франс» поместила злобную, раз

носную статью о «Письмах» моего брата, написанную все тем

же Понмартеном *. Просто поразительно, что этот католик и ле

гитимист, этот авиньонский дворянин проявляет такое отсут

ствие добросовестности, такое глубокое лицемерие и любовь к

клевете. В свое время по поводу небольшой зарисовки в книге

«Мысли и ощущения», зарисовки, сделанной с натуры, зимой,

в парке графа д'Осмуа, где было сказано: «Я люблю слушать,

как вся опушка щебечет и соловьится, когда птицы наперебой

прощаются с солнцем», — он обвинил нас в том, что мы напу

стили соловьев во французские леса в январе месяце. Таков

излюбленный прием его критики. Точно так же, разбирая

«Письма» моего брата, он иронизирует, приписывая ему сле

дующую «мысль»: «Кстати, тиражи на бумаге «верже» ничего

не стоят, когда книга не продается», а дальше он допускает яв

ный промах, приводя определение жизни, данное моим братом:

«кошмар между двумя безднами небытия» * — мысль, которая

привела бы Понмартена в восхищение, будь она подписана Па

скалем...

Право, этому критику следовало бы быть менее кровожад

ным по отношению к нам, он мог бы даже проявить некоторую

381

признательность: ведь это мы, через год после опубликования

его «Литераторов», подали ему мысль написать «Четверги гос

пожи Шарбонно» * — единственную книгу, которая принесла

ему успех в литературе.

Воскресенье, 15 ноября.

Сколько народу толпится все это время у меня на Чердаке:

Доде, Мопассан, де Бонньер, Сеар, Боннетен, Робер Каз, Жюль

Видаль, Поль Алексис, Тудуз, Шарпантье. К концу этих чисто

мужских сборищ — капля женского очарования: жены заез¬

жают за мужьями. Сегодня похитительницами мужей были гос

пожи Доде, де Бонньер и Шарпантье. Женщины выглядят,

право, очень мило на этом фоне и прекрасно гармонируют с об

становкой... Но большинство моих гостей все-таки просят,

чтобы женщины приходили попозже и еще попозже. <...>

Когда-нибудь я все-таки дам себе волю и вставлю в этот

дневник несколько горделивых и мастерски написанных стра

ниц, где покажу все своеобразие, оригинальность и самобыт

ность наших с братом дарований, покажу, какое глубокое влия

ние оказало на литературные и художественные вкусы нашего

века это смешение и сплав наших двух натур. Ибо мы можем во

всеуслышание заявить, что склонности и вкусы современной

интеллигенции внушены нами из глубины нашего безвестного

рабочего кабинета, с помощью книг, которые почти не раску

пались.

Среда, 18 ноября.

Майор Риффо говорил мне, что он часто беседовал о «Шери»

с женами офицеров, своими приятельницами, которые откро

венно делились с ним впечатлениями об этой книге. Одна из

них сказала: «Да, конечно, чувства, описанные господином Гон

куром, — это подлинно женские чувства, но только выражены

они слишком четко, в них нет той неопределенности, которая

присуща нашим ощущениям... Женские чувства как бы омуж-

чинены автором». Вот, вероятно, самый справедливо отмечен

ный и тонко понятый недостаток книги, и, как видите, обнару

жил его отнюдь не литературный критик.

Четверг, 3 декабря.

Одна мысль неотступно гложет меня: спасти от забвения

имя Гонкуров, пережить самих себя всеми доступными чело

веку средствами: в нашем творчестве, в учрежденных нами пре-

382

миях, даже в принадлежащих нам с братом картинах и безде

лушках, отметив их вензелем или печатью Гонкуров.

Четверг, 3 декабря.

Характерный горловой смешок Леметра — целая дипло

матия: он позволяет этому критику повременить, не сразу вы

сказывать свою мысль, а замаскировать или смягчить ее;

смешок заменяет Леметру лицемерные разглагольствования, за

какими скрывал свои мысли критик Сент-Бев.

Среда, 9 декабря

Депре, двадцатитрехлетний писатель, еще совсем маль

чик, только что умер в тюрьме *, среди воров и грабителей,

благодаря стараниям г-на Камескаса, этого литературного бан

дита. Подобного убийства еще не бывало ни при старом режиме,

ни при обоих Наполеонах. Золя, который навестил Депре в

тюрьме лишь по настоянию Доде, теперь опубликовал в «Фи

гаро» очень резкое письмо *, именно такое, какое требовалось,