Дневник. Том 2

Говорят, что Бьёрнсон рассказал Гюисмансу о том своеоб

разном литературном обожании, которым я будто бы пользуюсь

в Дании, Ботнии и других странах, окружающих Балтийское

море, — странах, где каждый уважающий себя человек, знако

мый с литературой, не ложится спать, не прочитав на сон гря

дущий страничку из «Актрисы» или «Шери», — в странах, где

Золя будто бы с каждым днем теряет свои позиции. < . . . >

Пятница, 22 мая.

Что за странный народ эти французы! Они больше не при¬

знают бога, не признают религии и, едва успев разбожествить

Христа, уже обожествляют Гюго и объявляют себя гюгопо-

клонниками *.

24 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

369

Воскресенье, 24 мая.

В ту минуту, когда, собравшись у меня, мы говорили, что

Гюго — это торжество Слова, апофеоз Глагола, вошел Золя и

четким актерским шепотом произнес: «А я уж думал, что он

нас всех переживет, ей-богу, думал!» И, сказав это, принялся

ходить взад-вперед по мастерской с таким видом, будто после

этой смерти он может вздохнуть с облегчением, и теперь ему

предстоит унаследовать сан литературного папы.

Потом он сказал, что на него Гюго не оказал никакого

влияния, и завел старую песню о том, что его учителями «были

только Тэн и...» Но сегодня он заколебался, кого назвать вто

рым, и у меня чуть не сорвалось с языка: «Знаем, знаем, Тэн

и Клод Бернар, это они подали вам мысль написать «Западню»,

ведь так?»

Понедельник, 1 июня.

Это народное гулянье мне отвратительно; я не смешался с

толпой. Мне кажется, что парижские жители, лишенные Рес

публикой празднеств, до которых они так падки, шествие кар

навального быка заменили похоронами Гюго.

Суббота, 6 июня.

Обед у любезной и утонченной госпожи Натаниель де Рот

шильд, в глубине большого сада, похожего скорей на рощу и

отделяющего нас от парижского шума, от жизни Елисейских по

лей, которая порой все же просачивается сквозь густую листву.

Из приглашенных мне знакомы: г-жа де Надайак, недавно

приехавший в Париж Ньеверкерк, с которым я не встречался

пятнадцать лет, академик Делоне, акварелист Ламбер, рисую

щий собак и кошек, Шарль Эфрюси и адвокат Штраус — на

смешливый критик рода человеческого.

После обильного обеда, когда началось блаженное пищева

рение, из ближайшего кафе на Елисейских полях, подобно

трем словам, появившимся на стене во время Валтасарова пир

шества, к нам ворвался рев «Марсельезы». Услышав эту песнь

революции, баронесса Ротшильд подняла голову над своей та

релкой и воскликнула с инстинктивным страхом золотого

мешка: «Ох! «Марсельеза»!»

Четверг, 18 июня.

Вернувшись от Малене, Пелажи крикнула мне, как только

вошла в сад: «Бланш * придется положить в больницу... Завтра

к восьми утра ее нужно отвести в Парви Нотр-Дам».

370

Больница для меня очень страшное слово. Мысленно я

представляю себе выход оттуда только на кладбище; и хотя

больная — существо не очень симпатичное и, думаю, она не

слишком ко мне привязана, все же мне доставляет настоящее,

искреннее горе мысль о том, что эта девочка, в которой сохра

нилось что-то младенческое и которую я привык видеть подле

себя с четырнадцати лет, должна уйти из дома и лечь в боль

ницу. Право, все это время в моей жизни слишком много мрач

ного!

Сегодня перед обедом, спускаясь в сад, я увидел Бланш

через полуоткрытую дверь кухни; бедная девочка сидела и

что-то терла изо всех своих слабых силенок. «Что ты

там делаешь?» — «Я чищу башмаки на завтра... для больни

цы!»

Я поскорей удрал в сад, чтобы бедная девочка не увидела

набежавшие мне на глаза слезы.

Понедельник, 22 июня.

Какое невезение! Для моих исторических книг я мог бы

найти издателей, которые напечатали бы их с иллюстрациями,

на манер тех томов, что Кантен делает из жалких творений

Юзанна. Но я предлагал «Женщину в XVIII веке» всем изда

телям, даже брался дать к ней интереснейшие документальные

иллюстрации, — и все отклонили это предложение. Что ка

сается моих романов, то и я мог бы повстречать какого-нибудь

Бузнаха, который выкроил бы из них пьесы, годные для игры,

и они шли бы на сцене; но один лишь Сеар осмелился сделать

пьесу из «Рене Мопрен» — а ее никуда не берут. И так об

стоит дело со всем, что я пишу,— так было и будет

всегда. <...>

Вторник, 23 июня.

Мраморная каминная доска в моей спальне вся завалена

связками присланных мне книг, которые я должен прочесть и

откликнуться на них письмом, открыткой или хотя бы запис

кой в несколько слов. Книги лежат на комоде, на креслах и

даже на полу: это какое-то книжное наводнение, оно все при

ближается к моей кровати, угрожая затопить меня. Сегодня

утром я просто испугался.

Впервые, кажется, после смерти брата я страдаю оттого,

что я один. Когда я писал романы, создавал персонажей, мне

еще было с кем поговорить, мои создания составляли мое об¬

щество и как-то заполняли пустоту одиночества: я жил среди

24*

371

разношерстной публики, которую сам же выдумывал. История

с ее умершими героями не создает такой иллюзии или, если

хотите, такой галлюцинации.

Суббота, 27 июня.

Я вспоминал сегодня, как подсмеивался над девочкой, когда

она говорила, что ей хочется купить домик за городом и жить

в нем, питаясь тем, что вырастет в огороде, или когда она

спрашивала мать: «Ведь правда, когда лежишь, можно по

меньше есть?» Увы, все эти выдумки, которые я считал чуда

чеством и объяснял ее слабоумием и леностью, на самом деле

были внушены бедной девочке внезапно развившимся малокро

вием, ощущением своей слабости и страхом, что после моей

смерти она не сможет прислуживать ни в каком другом доме.

Задумывался ли кто-нибудь над тем, какую душевную муку,

какие ежедневные терзания испытывают девушки из просто

народья, чувствуя, что у них недостаточно физических сил,

чтобы заработать себе на жизнь? А теперь мои насмешки над

выдумками больной, встревоженной девочки кажутся мне бес

сердечными, и мне мучительно больно их вспоминать.

Четверг, 2 июля.

Я подумываю, что хорошо бы составить революционный ка

техизис чистого и прикладного искусства, своего рода Девяно

сто третий год для всех восторженных благоглупостей, и дать

ему примерно такое название: «Афоризмы господина, который

видит собственными глазами и думает собственным умом».

Обнаженные тела у Давида — это уже не рисунки худож

ника, а чертежи архитектора. <...>

Что за любопытный тип этот Коппе, элегический и сенти

ментальный поэт, и в то же время человек, решительно ни к

чему не питающий уважения; он высмеивает всякую веру, вся

кие убеждения, всякие высокие чувства и приправляет свою

иронию тем площадным зубоскальством, которое свойственно

лишь племени парижан, тем людям, что родились в Париже.

Притом, говорят, ему присущи редкая доброта, мягкость и от

зывчивость, проявляющиеся совсем безотчетно, не основанные

на каком-либо принципе, — своего рода утробное человеколю

бие. И мы очень жалеем, что этот оригинальный для своего

времени человек, с таким противоречивым складом души,

никак — ну абсолютно никак — не выразил себя в своем твор-

372

честве. Сегодня вечером, когда я наблюдал, как он шепчет

гадости на ухо Доде, мне вспомнилась превосходная компози

ция Прюдона: * Церера превращает в ящерицу юного Стел-