Дневник. Том 2

ниста Поля Феваля подвергаются суровой чистке и что «Лондон

ские тайны» *, очищенные от всех безнравственных сцен, ка

кими пестрят романы, написанные для газеты «Сьекль», от

правляют целыми тюками в семинарии и духовные училища в

качестве чтения для воспитанников. Вот обращение в истинную

веру, которое окажется прекрасной коммерческой сделкой!

Среда, 10 февраля.

Мне очень хотелось бы добиться от издательства Дидо, чтобы

«Женщина в XVIII веке» была оформлена художественно и со

вкусом; но до сих пор из всех моих попыток хоть сколько-ни-

390

будь прилично издать мои книги так ничего и не вышло *.

«Рене Мопрен», которая была иллюстрирована настоящими

офортами, не шла, ну просто совсем не шла; мне не удалось из

дать «Сестру Филомену» у Конке и еще один роман у Жуо

лишь потому, что я требовал, чтобы для них заказали не такие

пошлые иллюстрации, какие мне предлагали. Теперь при

ходится смириться, и если братья Дидо тоже захотят подсунуть

мне какую-нибудь мерзкую мазню, я попытаюсь слегка ткнуть

их в нее носом, а потом умою руки. Пусть XX век сам позабо

тится о нас.

Сегодня вечером Бурже с таким лихорадочным беспокойст

вом говорил мне о своем романе *, об обстоятельствах, которые

могут повредить его успеху или помешать его продаже, что я

почувствовал к нему искреннюю жалость. Бедный малый!

В нем нет высокомерной независимости самоуверенного чело

века, умеющего плевать на всех и вся! Он преисполнен лакей

ского почтения к чувствам, предрассудкам и верованиям свет

ского общества, тех ничтожных самцов и глупых самок, среди

которых он живет. <...>

Ренан сделался официальным восхвалителем Гюго *, —

право, это уж чересчур забавно. Здесь, в этом самом дневнике,

описан обед у Маньи, на котором он только и твердил, что Гюго

абсолютно бездарен. Просто диву даешься порой, как этот Ре

нан умеет лизать зад у баловней судьбы!

Среда, 17 февраля.

Мой дорогой сорвиголова Доде, по существу, очень робок в

литературе. Забавно смотреть, как он произносит речи, пишет

предисловия, ссылается на «Саламбо», твердит и устно и в пе

чати, что я мог бы написать такой же правдивый роман из эпохи

XVIII века, как и на материале века XIX, — и все для того,

чтобы убедить самого себя, что это возможно, и чтобы набраться

смелости сесть за исторический роман о Провансе *, который

ему так хочется написать. < . . . >

Среда, 23 февраля.

В поезде читал напечатанный в газете отрывок из «Творче

ства» Золя: художник заставляет позировать жену и поносит

ее за то, что живот у нее обезображен материнством (сюжет

уже использованный, но иначе, в «Манетте Саломон»). Этот

отрывок, весь состоящий из грубой брани, оставляет тягостное

391

чувство отвращения, какое испытываешь, став невольным сви

детелем ссоры низких и распущенных людей. Такова особен

ность Золя: диалог у него всегда сделан рукой ремесленника, а

не художника. Речь художника может пестреть ругательствами,

она может быть низменной, но под этими ругательствами, под

низменностью выражений должно быть нечто отличающее, вы

деляющее и как бы поднимающее ее над языком чернорабочего,

а в «Творчестве» все время говорят только чернорабочие. <...>

Среда, 24 февраля.

< . . . > Великое достоинство, великая оригинальность Дид

ро — и никто этого до сих пор не заметил — заключается в том,

что он ввел в спокойную размеренность книжной прозы жи

вость, brio 1, легкость, порывистую суматошность и лихорадоч

ную торопливость живой разговорной речи, речи литературной

братии и, пожалуй, еще больше — художников, ибо он первый

из всех французских писателей жил в самом тесном общении с

ними.

Вторник, 9 марта.

На днях состоится распродажа библиотеки какого-то библио

фила, который переплел все свои книги так, чтобы цвет об

ложки по возможности гармонировал с чувствами, выражен

ными в тексте.

Так, голубой цвет был избран для любовных романов, зеле

ный — для сельских романов и для путешествий, лимонный —

для сатир и эпиграмм, рыжий — для простонародных сюжетов,

красный — для романов с социальной тенденцией. Этот люби

тель книг, по имени Нуайи дошел до такого идиотизма, что

умудрился втиснуть в три цвета поэзию и прозу Гюго, причем

разница в оттенках указывала на изменение политических

взглядов Гюго в то или иное время. < . . . >

Четверг, 18 марта.

<...> Волосы крупными кольцами, вроде волос-змей на го

лове Горгоны, загадочный взгляд из глубины темных орбит,

таинственные глаза сивиллы Микеланджело, чисто греческая

красота черт, лицо нервное, страдальческое, словно помятое; и

под этой оболочкой мозг, который постоянно преследуют стран

ные, извращенные, мрачные и наивные мысли, словом, смесь

крестьянина, фигляра, пройдохи и ребенка, — таков этот чело-

1 Блеск ( итал. ) .

392

век. Существо чрезвычайно сложное, но не лишенное своеоб

разного обаяния... Чего стоит хотя бы изобретенная им особая

музыка стиха, похожая на шелест крыльев ночной птицы в

предсмертном хрипе дня. В сущности, этот Роллина — очень

интересное порождение дома Каллиас *, этой мастерской для

повреждения рассудков, создавшей столько чудаков, маньяков

и просто помешанных... Он рассказывает нам о чарах Цирцеи,

о поистине колдовских чарах этого дома, из-за которых он, сидя

в своей мэрии, все время поглядывал на часы, не в силах до

ждаться минуты, когда сможет наконец умчаться в батиньоль-

скую Обитель, где с раннего вечера до глубокой ночи несколько

молодых взбунтовавшихся умов, подстегнутых алкоголем, пре

давались безудержному разгулу мысли, головокружительной

словесной акробатике, изобретая самые сногсшибательные па

радоксы и самые разрушительные эстетические теории, и не

истовствовали, под председательством красавицы — хозяйки

дома, их слегка помешанной музы. Ими овладевало особое

интеллектуальное опьянение, — как от гашиша, говорит Рол-

лина, — которое мешало им работать, так как они целиком отда

вались этой оргии разговоров в доме, где говорилось так легко,

как ни в каком другом месте Парижа.

Воскресенье, 21 марта.

Сегодня в «Голуа» помещена статья «О старости писателей»

Элемира Буржа, который требует, чтобы я занимался исключи

тельно спасением своей души, по примеру Корнеля и Расина, и

мне захотелось ответить этому юному Тартюфу следующим

письмом:

«Как, сударь, мне, заработавшему около тридцати тысяч

франков на «Актрисе Фостен» и «Шери», имеющему возмож

ность в течение десятка лет издавать на тех же условиях все

романы, какие мне вздумается написать, будь они хороши или

плохи, мне, который из страха упасть в собственных глазах, от

казался от создания новых романов, прекратил всякое художе

ственное творчество и ограничил себя работой над историче

скими книгами, приносящими лишь 1500—2000 франков до

хода, мне, — я могу сказать это во весь голос, — единственному

писателю во Франции, способному выказать подобное презре

ние к деньгам и относящемуся с таким благоговением к искус

ству, — мне вы адресуете вашу статью?»

И с этакой наивностью, присущей милым юношам католиче

ского и консервативного толка, он утверждает, что я никогда

столько не печатался, как после предисловия к «Шери». А ме-