На Золотой Колыме. Воспоминания геолога

Сварив уху, мы решили часть рыбы завялить. Один из наших проводников показал, как это делается. Он вспорол рыбе брюхо, выбросил внутренности, сделал два надреза по обе стороны от грудного плавника, быстрым круговым движением ножа отделил одну половину передней части от головы и, сделав глубокий врез вдоль спины, отчленил мясистый бок рыбины от хребта и ребер. Проделав ту же операцию со второй половиной, он получил две толстые мясистые пластины. Сделано это было с исключительной быстротой. После нескольких неудачных попыток что-то похожее стало получаться и у нас.

Нанизанные на ивовые прутья и подвешенные около большого дымного костра, эти куски к утру «дошли», и их можно было сохранять в течение нескольких дней.

Мы вернули невод хозяевам, уплатив им некоторую сумму. Тунгусы пригласили нас на танцы, которые, несмотря на примитивность, отличались своеобразной грацией. Став в кружок и взявшись попарно за руки (мужчины и женщины вперемежку), они под певучие выклики «ху-ла, ху-ла, хин-ду, хин-ду», то приседая, то поднимаясь, перемещались по кругу во все ускоряющемся темпе. От всего этого веяло каким-то сказочным очарованием. Не так ли кружились и приседали наши далекие предки, оглашая ночную тишину дикими выкриками, из которых впоследствии развились мелодия и все многообразие современной музыки?

Мы распрощались с тунгусами и ушли к себе в палатки, но долго еще доносились до нас вызывающие какое-то смутное ощущение тревоги выклики «хин-ду, ху-ла».

Четвертого августа мы благополучно добрались до сплавной базы Цветметзолота, где изготовлялись кунгасы для сплава грузов на прииски.

Накануне мы чуть не лишились целой связки из четырех лошадей. Тропа шла по кромке подмытого водой берега, внезапно связка вместе с частью берега рухнула в воду на быстром глубоком месте. Тяжело навьюченные лошади стали тонуть. Пришлось броситься в воду и, держась одной рукой за выступающие корни кустов, спешно перерезать веревки, которыми были привязаны вьюки.

Вероятно, все лошади погибли бы, если бы не передовой конь Чалый. Он судорожно уцепился зубами за выступающий корень дерева и замер в бульдожьей мертвой хватке. В его дико вытаращенных глазах застыло выражение смертельного ужаса. Он как будто понимал, что если оторвется от спасительного корня, то гибель неминуема.

И он держался из последних сил. Его мужество спасло связку. Мы успели освободить лошадей от вьюков и вытащили их на берег. Последним вытащили Чалого.

Тайга как будто хотела показать нам, что шутки с ней плохи и что все время надо быть настороже.

После сдачи лошадей мы договорились с заведующим сплавной базой, чтобы нам выделили кунгасы. Эти большие, неуклюжие, утюгообразные лодки, грузоподъемностью около трех тонн каждая, были «вчерне» заготовлены еще задолго до нашего приезда. Оставалось отделать их «набело», законопатить и осмолить (пеньку и смолу мы привезли с собой).

Два кунгаса были почти готовы, и 5 августа два отряда из нашей группы отчалили от берега и скрылись за поворотом реки.

10 августа наступил наш черед. Два небольших отряда — мой и И. А. Пудовкиной — также на двух кунгасах, распростившись с гостеприимным начальником сплавбазы, отправились в путь.

Через каких-нибудь триста метров мы уже сидели на мели. Пришлось лезть в воду и под заунывное «раз-два… взяли» шестами пропихивать кунгасы через мелкое место. Сколько раз впоследствии приходилось повторять этот сакраментальный возглас!

Каждый отряд состоял из пяти человек: начальника, прораба-поисковика, коллектора, промывальщика и рабочего. Прорабом у меня был молодой худощавый украинец Митя Бондаренко, которого мы все звали по отчеству — Гордеич. Коллектором была моя жена Варсеника Месроповна, маленькая худенькая женщина с затаенной искоркой печали в больших черных глазах — след неустанного воспоминания о детях, оставленных в непостижимо далекой Москве. Роль промывальщика исполнял дядя Ваня, исконный старатель и опытный таежник, — высокий, плотно сложенный мужчина со своеобразным свирепо-добродушным выражением рябоватого лица, окаймленного кустистой черной бородой. Рабочим был скромный паренек Вася, тихий и исполнительный. Для дяди Вани и Васи имя и отчество моей жены были непреодолимым звуковым барьером, поэтому по отношению к ней они применяли местоимения «вы» и «она»: первое — при непосредственном обращении, второе — заглазно.

Все мы, за исключением дяди Вани, были типичными «чечако», особенно по части сплавных дел.

У нас была маленькая лодка, на которой я обычно уезжал вперед осматривать береговые обнажения.

Дня через три после отплытия я задержался у очередного обнажения. Кунгасы проплыли дальше. На отмели около берега я заметил небольшой бочонок весом пуда на полтора, который с трудом втащил в лодку. Находка вызвала большое оживление. Каждый по-своему определял его содержание. Дядя Ваня был уверен, что бочонок с вином. Гордеич считал, что в нем селедка. Мне казалось, что он с огурцами. В общем каждый высказывал свои затаенные желания. На привале мы вскрыли бочонок. В нем оказалась превосходная солонина. Хотя наши ожидания и не оправдались, мы были благодарны судьбе за такой неожиданный подарок. Поделились, конечно, и с соседним отрядом.

На другой день, проплывая на лодке, я заметил на берегу среди зелени большое снеговое пятно. Снег в тайге в середине августа? Это что-то новое! Подплыв ближе, увидел разграбленный медведями лабаз. Здесь по какой-то причине сплавщики выгрузили на берег часть груза, в основном муку. Медведи всласть порезвились с мукой. Мешки, растерзанные до основания хваткими ударами медвежьих лап, валялись среди кустов и деревьев, а мука белым снеговым покровом густо покрывала поверхность земли на участке в несколько сот квадратных метров.

Начиная от устья Асана, крупного правого притока Малтана, мы стали проводить опробование боковых притоков.

Пробы не радовали нас. Все они, как правило, была пустыми. Изредка попадались мельчайшие пылевидные золотинки — невесомые знаки.

Погода стала резко меняться к худшему. Начались дожди, Малтан взбух и помутнел. По его вспененной поверхности неслись кусты, трава, деревья и разный мусор.

Несколько неприятных минут пережил наш прораб. В одном месте кунгас понесло к обрывистому берегу, с которого свисали подмытые деревья. Гордеич замешкался выполнить истошную команду дяди Вани: «Ложись все на дно кунгаса!» Его зацепило низко наклоненной вершиной дерева и вышвырнуло из кунгаса. На лету он успел обеими руками уцепиться за ствол дерева и повис в воздухе. Ноги его отнесло вниз по течению, и он в нелепой пока замер, ожидая, что его вот-вот оторвет от дерева и унесет. С большим трудом удалось пристать к берегу в полукилометре от места происшествия и выручить Гордеича, который был уже на пределе своих сил.

Это была последняя каверза Малтана. К вечеру 21 августа мы причалили к крутому берегу Бахапчи, в спокойные воды которой впадал желтопенный взбесившийся Малтан. В верховьях Бахапчи дождей не было, они начались после нашего прибытия.

29 августа мы подплыли к преддверию гранитной цепи; прорезая ее, Бахапча образует пороги, о которых нам так много рассказывали.

— Ни хрена! — бодро говорил дядя Ваня. — Как-нибудь проплывем эти самые пороги.

За ночь вода сильно упала, и когда утром мы встали, то увидели, что она далеко отошла от берега. Кунгас наш, скорбно уткнувшись носом в каменистое прибрежье, стоял «насмерть» и хитро посматривал на нас, как бы говоря: «А ну, посмотрим, как вы меня сдвинете!» Дядя Ваня, будто предвосхитив кунгасовы думки, промолвил:

— Ничего, своротим этого дьявола как миленького.

Мы позавтракали, собрали наши вещи, сняли палатки, подтащили все ближе к берегу и нехотя полезли в воду. Температура ее в последние числа августа не превышает шести-семи градусов.

Невеселое это занятие — охаживание кунгаса, прочно засевшего на каменистой мели, подталкивание его то с носа, то с кормы под сакраментальное «раз-два… взяли». Так или иначе, основательно вымотав нас, кунгас наконец соизволил отчалить от берега. Мерно покачиваясь на волнах, он поплыл к белеющему вдали перекату-порогу.