Под грозой (сборник)

дишь, лишь бы охота была. Умей только видеть

да понимать...

Много рассказывал Михаила о том, где он

бывал и что видел. Иногда они читали вместе,

больше про путешествия, про разные страны, и

много нового узнал Антошка. Михаила был парень

начитанный, толковый, недаром толкался между

людьми, и мог об'яснить Антошке многое, что

смутно шевелилось в его сознании.

Часто в разговор вмешивались один за другим

остальные, и Антошка слушал тогда с жадным

вниманием. У каждого было что сказать, каждый

вел в жизни свою борозду, захватывал плугом

то мельче, то глубже, насколько хватало сил, и

когда говорили о работе, о шахтах, о хозяевах и

рабочих, о разных случаях жизни, каждому хоте-

лось вставить свое слово—всех это касалось и

брало за живое. Много было горечи в этих речах,

и порой Антошке казалось, что перед ним не пять

человек, искалеченных и помятых шахтой, а целые

сотни шахтеров, несущих суровую ношу своего

труда бестрепетно и молчаливо...

Часто беседы переходили в спор, горячий и за-

путанный, горячились даже старики, доказывая

каждый свою правду, и смолкали только тогда,

когда приходили Софья Васильевна или фельдшер.

Громко говорить и спорить было запрещено.

Антошка вслушивался в споры и не мог понять,

кто говорит правду и кто ошибается. Сначала ему

было досадно, что он не может отличить, где

настоящая правда, а потом он понял, что у каждого

своя правда, собранная по крупинке и зернышку

долгим опытом трудовой жизни, и для того, чтобы

найти эту правду, нужно самому много пережить,

передумать, много видеть и испытать.

XVI.

В первое же воскресенье пришел в больницу

Аверьян навестить сына. Его не хотели было

пустить, но доктор разрешил, и Аверьяна привели

в палату.

Антошка еще издали увидел отца, закивал голо-

вой, обрадовался.

Аверьян подошел осторожно к кровати, точно

боясь ступать своими большими, неуклюжими

сапогами по чистому крашеному полу, серьезно,

внимательно посмотрел на Антошку и сказал:

— Здравствуй, сынок. Ну, как ты тут?

— Ничего, подкрепляюсь,—сказал Антошка.

Лицо у него было худое, бледное, нос за-

острился и вихры торчали, как стреха, но глаза

смотрели весело, и Аверьян успокоенно перевел

дух. Ничего, поправляется малец.

— Не скучаешь тут?

— Нет, — сказал Антошка. — Тут хорошо— и

пища, и обхождение—все.

— Так... А из дому письмо было.

— Что ж там?—живо спросил Антошка.

— Ничего, все здоровы... Жеребеночек новый

есть, от Зорьки.

— Вона-а,— запел Антошка,—эта новость его

очень обрадовала.—Теперь, стало быть, у «ас будет

пара... А еще что?

— Ничего. Про тебя мамка спрашивает... Ску-

чает.

Антошка вздохнул. Мать его любит. Ласковая

она, жалеет Антошку...

— Ты не пиши про то, что я в больнице,—ска-

зал он отцу.—Я отсюда скоро...

— Нет, не буду,— сказал Аверьян. Он смотрел

на сына сердечными, теплыми глазами, и Антошке

было хорошо от этого взгляда. Он улыбнулся и

сказал:

— Давай, тятька, на соляные шахты пойдем.

— Что это тебе вздумалось? —спросил Аверьян.

— Хорошо там, говорят. Ни сажи, ни пыли, ни

гремучки. Чисто так, как здесь в палате.

— Нас туда не пустят, — шутливо сказал

Аверьян.

— Почему?

— Дюже мы грязные, всю шахту замараем.

— А мы в бане вымоемся.

Антошка стал подробно рассказывать о соля-

ных копях. Аверьян слушал и удивлялся: где это

он набрался такой премудрости?

Посидел с полчаса Аверьян и ушел. И стал

приходить к Антошке каждый праздник, а иногда

и в будни заглядывал. Раза два приходил с ним

и дядя Иван. При дневном свете он показался

Антошке каким-то другим, непохожим. Антошка

думал, что лицо у дяди Ивана круглое и гладкое,

как мяч. А на самом деле все оно было в бугор-

ках, морщинах и царапинах, запыленных угольной

пылью, и, что больше всего удивило Антошку, на

бороде оказалось несколько золотистых волосков.

Он все щурился, точно ему больно было смотреть

на свет, и пахло от него гремучкой и темнотой.'

Дядя Иван заметил, с каким удивлением рас-

сматривал его Антошка, и сказал, посмеиваясь:

— Что, думаешь, меня подменили? Нет, брат,

все тот же, а только солнышко тебе не лампочка—

яснее светит.

Антошка был рад видеть дядю Ивана— привык

он к нему в шахте.

— Что ж это ты тут валежничаешь,—шутливо

- сказал дядя Иван.—Там об тебе Бычок беда как

скучает. Даже сена не ест.

— Ну?—удивился Антошка.

— Прямо слезами плачет. Спрашивал—чего ты?

Так молчит, только головой мотает.

Антошка засмеялся. Милый Бычок!.. И Антошка

тоже соскучился об нем. С удовольствием погла-

дил бы его по шершавой морде.

— А новый как?

— Новый, как дома,—с добродушной насмеш-

ливостью сказал дядя Иван.— Шахта ему по вкусу

пришлась. Ест так, что аж страшно: хрум, хрум

и нет вязанки. Зато и ленив же—прямо совести

нет. Не ходит, а волочится; не он, а его вагончики

таскают. Могила!

— А кто у вас теперь помощником?— с любо-

пытством спросил Антошка.

— Шахтерик один, из плохеньких,—помор-

щился дядя Иван.—Мы с ним не ладим.

— Почему?

— Спать больно любит. Чуть только с глаз

спустишь его, так сейчас бух на сено и захрапел.

И спит, понимаешь, так, что хоть из пушек пали...

А потом еще манеру взял лошадей бить.

— За что?— возмутился Антошка.

— Да так, ни за что. С досады, видно, что

спать мешают. Я уже пробирал его. Дурак ты,

говорю, разбойник! За что скотину обижаешь?

Она и так тут много терпит, а ты еще хлыщешь

ни за что, дурья голова...

— Что ж он?

— Молчит, да чмышет. Не нравится... Совсем

пустяшный человек!..

Приходила к Антошке и Евфросинья. В первый

раз даже всплакнула: показался ей Антошка

худым, заморенным. Принесла ему сладких пирож-

ков, а фельдшер не позволил было давать, да уж

Софья Васильевна уговорила.

Антошке нравились эти посещения, он их ждал

всегда и бывал рад, когда с Аверьяном приходил

и дядя Иван.

Прошло около трех недель, как его положили

в больницу, он окреп, в голове уже не гудело, и

повязку сняли еще на прошлой неделе. Нога срос-

лась, подживала, но ходить ему еще не позволяли.

Как ни хорошо было Антошке в больнице,

а за три недели надоело, и когда он смотрел в окно,

то ему казалось, что там, за окном начинается

другой прекрасный мир.

С каждым днем Антошку все больше трево-

жило это большое, выходившее на простор степ

ной окно. Начиналась весна, дни стояли солнечные,

таял снег, плакали хрустальными слезами крыши.

Небо иногда было такое синее, глубокое, что,

глядя на него, начинало тревожно биться сердце

и душу охватывала тихая грусть... У окон вози-

лись и чирикали воробьи, и по их беззаботным

движениям видно было, что уже тепло, весна уже

близко, и не сегодня-завтра зашумит под снегом

вода.

Антошке стало скучно в больнице еще и по-

тому, что ушел Михаила. Его выписали на работу,

и он ушел радостный и бодрый, думая о том, как

с первыми же теплыми днями двинется в путь ни

Кавказ. На прощанье он поцеловал Антошку и

наказал ему жить не по-куриному, а по-соколи-

ному—летать по всему миру, видеть его жизнь и

красоту.

На место Михаилы положили в тот же день

худого, тощего шахтера, у которого от долго-

временной работы в шахте отнялись ноги. У этого

шахтера было темное лицо, скучные глаза, тусклый

простуженный голос, и весь он был больной, уста-