Я и Костя, мой старший брат

Я почувствовала, что плачу — уж в который раз сегодня! — но эти слезы были, кажется, самыми мучительными, потому что скрипки плакали вместе со мной, переворачивали душу, кричали о нашем горе.

Я никогда не думала, что музыка может причинять такую боль. Я думала, музыка — это просто так, для развлечения. Мне нравились несложные мелодии, и было скучновато, когда Костя ставил Баха или Бетховена.

Только сейчас я поняла, что такое музыка. Ведь это то, что происходит в душе, то, чего не выразишь никакими словами.

Я взглянула на Костю. Он сидел в ногах моей постели, упершись руками в колени и спрятав лицо в ладонях. Мне показалось, что он тоже плачет, и я вдруг поняла, как я его люблю и как мне его жалко. Никогда он не был со мной ласков, и я ему всегда грубила и не верила, что у нас могут с ним быть другие отношения. А сейчас я откинула одеяло и крепко прижалась к брату. А он натянул мне на плечи одеяло и обнял одной рукой, а другой вытер слезы с моих щек и подбородка.

И скрипки, как добрые волшебники, зазвучали тише, высокая волна горя ударилась о берег — и схлынула, и ей на смену пришла добрая, баюкающая мелодия. «Все будет хорошо, — говорила музыка. — Не надо отчаиваться. Уйдет горе, и на смену ему придет радость. Все будет хорошо…»

И я поверила.

Музыка кончилась. Костя встал и выключил проигрыватель.

— Ты что раскрылась? — сказал он. — Ну-ка, ложись быстрее.

Он укрыл меня одеялом до самого подбородка. В дверь позвонили. Костя пошел открывать.

— Как вы быстро! — сказал он.

— Мы на такси, — услышала я голос Женьки. — Ну как она? Сейчас Наташка ее живо вылечит. Она у нас профессор. Куда идти, старик, сюда?

— Нет, — ответил Костя. — Она в кабинете. Мы с ней обменялись комнатами.

Женьку я едва узнала — за то время, что я его не видела, он успел отрастить густую черную бороду. А его сестра мне сразу понравилась. Она была невысокая, худенькая, в очках. Нельзя сказать, что красивая, но сразу видно, что очень добрая и простая.

— Ты зачем бороду отпустил? — спросила я Женьку. — Тебе не идет. Ты на Бармалея стал похож.

— Это что еще за критика снизу? — возмутился Женька. — Болеешь — и болей, а мою бороду не трогай. Много ты в ней понимаешь! Может, борода — это моя единственная гордость!

— Что у тебя болит, Иринка? — спросила Наташа.

— Ухо и горло. Но уже меньше.

— Я ей анальгину дал, — сообщил Костя.

— Вот я тут захватила все, что нужно: аспирин и тетрациклин, а вот таблетки для полоскания. У вас есть молоко? Согрей, Костя, пожалуйста. Ей сейчас нужно пить как можно больше горячего.

— Я ж говорю — профессор, — сказал Женька. — Ее хлебом не корми — дай кого-нибудь уморить.

— Заболей только, попробуй! — весело пригрозила Наташа.

— Да лучше сразу с девятого этажа — в Москву-реку! — воскликнул Женька. — Чтоб не мучиться.

— Костя, у вас есть вощеная бумага? — спросила Наташа, — Принеси, я сделаю компресс.

— Наконец-то у нее появилось поле деятельности! — прокомментировал Женька. — Берегись, Ирина! Впрочем, ты не умрешь. Мы с твоим братом организуем мощный фронт защиты детей от недоделанных профессоров. Хотя ты и так выживешь. Раз ты еще в состоянии замечать, что мне идет, а что не идет, — значит, есть надежда!

— Бармалей! Бармалей! — смеялась я.

— Молчи! — заявил Женька. — Ты оскорбляешь во мне самое святое!

Через короткое время, напичканная лекарствами, напоенная горячим молоком, я лежала на взбитых подушках, укрытая поверх одеяла еще двумя пледами. Компресс, положенный по всем правилам, согревал ухо, и оно болело гораздо меньше. Костя с Женькой и Наташей ушли на кухню и стали там пить чай. До меня доносились их негромкие голоса, позвякивание ложечек, мирные, домашние звуки. От всех этих звуков мне стало хорошо и спокойно. Глаза слипались. В эти минуты я была почти уверена в том, что с мамой тоже все обойдется, она вернется домой здоровая, и папа приедет, и мы заживем прежней счастливой жизнью.

***

Когда я проснулась, в квартире было тихо, и я испугалась, как бы Костя не проспал свой урок.

— Костя! — закричала я.

В передней послышались шаги, но вошел не Костя, а Наташа в маминых домашних туфлях и мамином фартуке поверх юбки и кофточки.

— Наконец-то проснулась! — сказала Наташа. — Знаешь, который час? Без десяти двенадцать! Кости нет давным-давно. Он уже звонил, спрашивал, как ты. Он в больницу поехал.

— А урок?

— Говорит, нормально. А ты как себя чувствуешь?

— По-моему, я уже выздоровела. Ничего не болит.

— А горло?

Я глотнула.

— Чуть-чуть. Почти незаметно.

— Ну-ка я посмотрю.

Наташа раздвинула шторы, велела мне повернуться к свету, открыть рот и сказать «а-а».

— Все-таки есть краснота, — сказала она. — Держи градусник. Врача я уже вызвала.

— Зачем? — огорчилась я. — Ведь вы меня лечите!

— Я ведь не врач, — улыбнулась Наташа. — Я всего-навсего студентка второго курса. Мне еще до врача знаешь сколько?

Пока я мерила температуру, Наташа успела приготовить мне завтрак — горячее молоко и два яйца всмятку.

— Давай градусник, — сказала она. — Тридцать шесть и шесть. Поздравляю. Но это еще не значит, что ты выздоровела. Мы только сбили тебе температуру. Сегодня целый день будешь лежать, принимать лекарства и полоскать горло.

— Да у меня же ничего не болит! Вот честное слово, я совершенно здорова! Мама будет волноваться, что я не пришла к ней в больницу.

— А ты думаешь, маме будет легче, если у тебя начнется осложнение? — строго сказала Наташа. — Лежи и не спорь, а то рассержусь.

— А вы не умеете сердиться, — сказала я. — Вы добрая.

— Еще как умею! Вообще можешь говорить мне «ты».

— Ладно. Я только не понимаю, ты что, пришла или еще не уходила?

— Еще не уходила, — засмеялась Наташа. — Я спала на Костиной постели, а Костя — у родителей. Впрочем, мы почти не спали — долго сидели, болтали, потом Женька ушел — ему рано на завод, а мы подремали часик. Так что лежи, я сейчас принесу тебе полоскание.

— А заниматься можно?

— Конечно.

Но я решила сначала дождаться Костю, а уж потом начать заниматься. Пока я не узнаю, как мама, мне все равно ничего не полезет в голову.

Я кончала завтрак, когда пришла наша врачиха из поликлиники. Она пробыла всего минуты две, велела принимать все те лекарства, которые я уже принимала, и ушла. Могла бы не приходить.

Потом вернулся Костя. Я услышала, как Наташа спросила его тревожным шепотом:

— Ну как?

— Все хорошо! — громко ответил Костя и вошел ко мне в комнату. — Ирка, танцуй. Я разговаривал с профессором. Слепота не грозит.

— Ура! — закричала я. — А еще что он сказал?

— Левый глаз поврежден слабее, а правым мама будет видеть хуже, но это временно, пока не заживут слизистые оболочки.

— А когда ее выпишут?

— Через неделю, не раньше. Я там встретил ее сослуживцев, они все предлагают свою помощь. Я сказал, что нам ничего не надо.

— А маму, маму ты видел?

— Ага. Знаешь, что ее больше всего беспокоит? Что мы с тобой окончательно перегрыземся.

Мы засмеялись.

— А какая она? — спросила я. — Лицо очень изменилось?

Костя замялся.

— Н-ну, вообще-то изменилось, — признался он. — Но не так уж. Не страшно. Такие розовые пятна, они со временем пройдут.

— А глаза?

— Да ну тебя, пристала! — сказал Костя. — Сама пойдешь — увидишь.

— Костя, ты ей отнес чего-нибудь поесть? — перевела разговор Наташа.

— Нет, я как-то забыл. Я спросил — она говорит, что ей ничего не надо.

— Глупости! — возразила Наташа. — Я поставила тесто, вечером приду, напеку пирожков с яблоками. Завтра ты ей отнесешь. И не забудь купить фруктов и какого-нибудь сока. Больным всегда хочется чего-нибудь вкусненького, домашнего. Особенно выздоравливающим.

Наташа сняла фартук.