Легион обреченных

Улучив момент оживления, Розенберг все же взглянул на свои часы — шел третий час ночи — и ужаснулся: сколько еще тут проторчишь! Домой придешь, с женой объясняйся — где да с кем пробыл так поздно? Потом начнет нюхать костюм, и впитавшийся в материю сигаретный дым покажется ей запахом тонких французских духов. А это все от сигарет Геринга, которые ему поставляет какая-то итальянская фирма. Не скажешь же этому жирному борову, чтобы не обкуривал его. Засмеет, кретин!..

Близкое окружение знало, что Гитлер полуночник: он, как правило, не ложился спать раньше четырех часов утра, проводя время в беседах с кем угодно, будь то с приближенными или генштабистами, адъютантами или даже со своими стенографистками. А после спал, как сурок, всю первую половину дня, и никто не имел право его побеспокоить. «Если б вы знали, друг мой, — пожаловался однажды Розенбергу Кейтель, пришедший просить у рейхсминистра приглядеть уютное, тихое поместье на землях Западной Украины, — как это неудобно для нас, военных! На фронте-то не спят, бои идут и днем и ночью, а наш обожаемый проводит в постели почти весь день, когда надо принимать решение, а потом бывает поздно. По ночам же от него покоя нет...»

Судя по всему, сегодня фюрер не собирается садиться на своего любимого конька — рассказать о первой мировой войне, когда ефрейтором лежал в сырых окопах и его осыпало градом осколков мин и снарядов.

Розенберг испуганными глазами глянул на фюрера: в каком он сейчас настроении?.. Кто сказал, что у Гитлера глаза пустые? Неправда! Они, признаться, мутные, но осмысленные, даже демонические, подозрительно ощупывают каждого. Кто пустил слушок, что вождь — шизик? Ложь! Он просто неуравновешенный, часто переходит от крика до шепота или тупого отчаяния. У него же феноменальная память! Он находчив, может принять смелое решение, граничащее с сумасбродством, не считаясь ни с чем, даже если погибнут миллионы немцев, — лишь бы утвердить свое собственное «я».

Фюрер велик! Его величие в том, что он замечает умных людей, приближает их к себе... Заметил же он его, фольксдойча Розенберга, и сделал его своим идейным оруженосцем. Не кому-то, а именно ему фюрер доверился: «Ты знаешь, Альфред, мой гений создал «Майн кампф» — библию фашизма. Но почему мне не стать пророком, как Христу или Мухаммеду?! Моей волей управляют властители Вселенной, сокрытые в глубине космоса, и они дали мне право убивать, проливать моря человеческой крови, чтобы утвердить господство немцев, тысячелетнего рейха...» В эти минуты глаза Гитлера горели полубезумным огоньком, и сам он был будто не от мира сего. Но не это взволновало Розенберга — его обидело, даже возмутило в душе, что Гитлер целиком приписывал себе создание «Майн кампфа», в котором немало страниц, написанных Розенбергом и, конечно, Гессом.

Проворный Ланге давно унес чашки, и только один Геринг, смакуя, допивал последнюю, пятую, а когда и она опустела, повертел ее в руках, не зная, куда деть, и, увидев на краю стола фюрера его пустой стакан, решил поставить рядом с ним свою чашку. Такое мог позволить себе только Геринг, и он, подняв с дивана свою тушу и покряхтывая, направился к столу. Когда до стола оставалось шага три-четыре, раздался злобный рык, и ощетинившаяся овчарка кинулась к Герингу, успела цапнуть его за ногу.

— Блонди, фу! — прикрикнул на нее фюрер, и собака нехотя вернулась под стол.

Растерянный рейхсмаршал, побледнев как полотно, выронил чашку — раздался дружный хохот. Смеялись все: фюрер остался доволен верностью овчарки, а остальные, видимо, вспомнили его слова: «Моя Блонди — умница, плохих людей чует за версту».

— Надеюсь, мой Герман, собака не прокусила сапог? — Фюрер, все еще смеясь, утирал платочком слезы на глазах, — Ты уж прости мою любимицу. Она, видно, обозналась...

— Блонди знает, кого кусать, — Риббентроп мстительно взглянул на Геринга. — Ей, пожалуй, не понравился запах, исходящий от рейхсмаршала, — продолжил он, прозрачно намекая на увлечение Геринга наркотиками, и выразительно посмотрел на толстяка, который как ни в чем не бывало шумно усаживался на свое место. — Чем же еще, кроме разве бензина, может пахнуть от летчика?..

— Прекратите! — Гитлер хлопнул ладонью по столу, поняв намек. — Сейчас, перед лицом новых испытаний, я не потерплю ни ссор, ни вашей грызни с обворожительными улыбками...

Фюрер прекрасно знал об атмосфере взаимной неприязни, царившей среди его приближенных, но долгие годы не только не пресекал интриги, а, наоборот, поощрял их. Это вполне его устраивало — так они никогда не сговорятся, не смогут объединиться против него. Он с каким-то азартом следил за грызней Гиммлера и Геринга, тайно восторгался умением Бормана наушничать почти на всех рейхсминистров, притворно радовался, когда Розенберг и Гиммлер демонстрировали на людях свою «дружбу», а втайне доносили друг на друга.

«Розенберг — либерал, играет в демократию, — докладывал фюреру Гиммлер. — Стопроцентным арийцем его не назовешь, сказываются долгие годы жизни в России. Ради личной выгоды заигрывает с азиатами и славянами, мечтает стать безраздельным правителем Восточных провинций. Мелочен, принимает подношения от своих подчиненных...» — «Да-да, мой верный Генрих, — поддакивал фюрер. — Куда Розенбергу до нас с тобой? Мы — арийцы, настоящие немцы, а он — фольксдойч. Не спускайте с него глаз...»

Розенберг тоже не оставался в долгу. Однажды он хитро намекнул фюреру, что Гиммлер, командуя гестапо, СС и службой безопасности, то есть сосредоточив в своих руках такие взрывные силы, становится опасным, и не исключено, что он спит и видит себя фюрером. Не стоит, мол, забывать уроков Рема, мечтавшего самому встать над всеми... Гитлер вопросительно уставился на Розенберга, будто представляя себя низверженным, наконец спросил: «А ты для чего, Альфред? Зачем я сделал тебя рейхсминистром? Вот и следи, чтобы он не успел жала выпустить...»

Но сейчас, когда Гитлер ввязался в эту треклятую войну с Россией, ему, после Москвы и Сталинграда, стали противны распри приближенных. Он почуял, что к добру они не приведут. Как хотелось, чтобы его министры и военачальники хоть раз в жизни перестали враждовать между собой. Может быть, тогда фюреру удастся быстрее завершить затянувшуюся русскую кампанию окончательным разгромом Красной Армии,

— Я очень хочу, чтобы вы были дружны... — Фюрер поднялся с кресла и зашагал по кабинету. Блонди, лизнув ему руку, пошла за хозяином. — Только так можно быть верными делу национал-социализма. Только так мы одержим победу над большевизмом.

Он остановился у карты Советского Союза, и чья-то невидимая рука, манипулируя светом, направила его пучок туда, где Воронеж, Белгород, Орел, Курск и многие другие населенные пункты были обозначены флажками, условными знаками.

— Мои генералы подготовили операцию «Цитадель». — Фюрер картинно склонил голову на грудь и заученным движением откинул челку, обвел всех отсутствующим взглядом. — Я придаю ей решающее значение в этой войне. На днях я подпишу директиву. Наступление провести сконцентрированным ударом, решительно и быстро, силами одной ударной армии из района Белгорода и другой — южнее Орла. Цель наступления — окружить находящиеся под Курском войска противника и уничтожить их...

Гитлер взял в руки указку, похожую на стек, и хотел показать на карте Курск, но в дверь бесшумно вошел личный адъютант фюрера и, подойдя к нему, что-то зашептал на ухо. Фюрер улыбнулся и кивнул головой. Гюнше вышел и тут же возвратился в сопровождении двух кинооператоров, одетых в эсэсовскую униформу. Гитлер едва удостоил их взглядом и не сводил глаз с двери, стоял не шелохнувшись, пока на пороге не возникла стройная фигура смазливой девицы в тщательно подогнанной форме, с пистолетом за поясом. Это была Лени Рифеншталь, земная нимфа фюрера, наглая самоуверенная звезда нацистского кинематографа. Ее заслуги перед рейхом оценивались не столько тем, что она отснялась во многих фильмах, прославляющих фюрера, сколько ее близостью к нему. Каждый из сидевших в кабинете знал, что значила для фюрера эта ладная светловолосая бестия, не замечавшая никого, кроме своего кумира.