Легион обреченных

— Прежде чем принимать такие решения, следовало бы посоветоваться со своим... полководцем, — перебил Эшши-хан, умышленно не называя духовника его новым званием. — Чильдухтар в двух верстах от пограничной черты. Зеленые фуражки просматривают его в бинокль. Нас там вмиг засекут.

— Что ты предлагаешь, мой друг? — Ишан Халифа сменил повелительный тон на дружелюбный.

— Остановимся в Сидарахте, двенадцати верстах от границы. Он в стороне от дороги, в его лощинах укроем нукеров. А в Чильдухтар и Тургунди для разведки будем наезжать небольшими группами.

Ишан Халифа растерянно замолчал. Брандт тихо шепнул ему: «Ваш полководец дело говорит!» — и тот подозвал двух нукеров, приказал им скакать во весь опор вперед, завернуть дозор в Сидарахт.

Рассвело. Отряд миновал опасный перевал Хочур-Рабат, медленно спустился с высокой Бугурчи. Сытые кони легко одолели дорогу, вьющуюся по узким ущельям и склонам предгорий, сменяющихся холмами и глубокими оврагами.

До поворота дороги на Сидарахт оставалось еще верст тридцать, когда в спину задул пустынный суховей. «Не к добру это, — тревожно подумал суеверный Эшши-хан. — Посредь зимы и горячий ветер...» Он не успел и рта раскрыть, чтобы поделиться своим предчувствием с Ходжаком, как его конь, угодив в сусличью нору, резко припал на колени, Эшши-хан вылетел из седла и кубарем скатился в овраг.

Колонна остановилась. Ходжак, Эймир-хан и двое нукеров, спешившись, бросились на помощь хану. Конь под Ишаном Халифой, чувствуя нервозность хозяина, беспокойно кружил на месте.

— Что там еще? — недовольно спросил он, словно Эшши-хан умышленно упал с коня.

— Хан вывихнул коленную чашечку, — сказал Ходжак, выбравшись из оврага.

— Этого только не хватало! — Брандт, сверкая бычьими глазами, своей громадной тушей приподнялся на стременах, попытался заглянуть в овраг, где, охая, лежал Эшши-хан, и тяжело опустился в седло. Потом выразительно глянул на врача-немца: — Может, Вальтер, вы за него возьметесь?

— Вы же, Брандт, знаете, что я терапевт. — Белобрысый Янсен легко спрыгнул с лошади, сделал несколько пружинящих шагов, разминая затекшие ноги, и добавил на эсперанто: — Будь моя воля, я бы его пристрелил вместе с лошадью...

Молчаливый Брандт лишь улыбнулся коллеге, приехавшему из Берлина не потому, что Кальтенбруннера беспокоило состояние здоровья бывшего эмира бухарского. Янсена, присланного шефом службы безопасности, больше заботила память умирающего больного, который знал имена эмигрантов, британских агентов, теперь готовых выполнять задания германской разведки. Флегматичный Брандт, осуждая в душе болтливость врача, с недавних пор служившего в СД, — кто поручится, что среди афганцев нет человека, говорящего на эсперанто, — все же не смолчал:

— Вас, Вальтер, не поймешь! То вы поете афганским туркменам дифирамбы, называя их потомками Тимура, то готовы прикончить всех до единого. Без них нам Среднюю Азию не завоевать,

— У нас в Германии, — Янсен презрительно скривил губы, — и своих немощных немцев хоть отбавляй. Не хватало нам еще с этими полуочеловеченными обезьянами возиться. Власть должна принадлежать сильным! Я вижу, вы давненько не слушали речей нашего фюрера и слабы в дипломатии. — Он чуть не сказал: «Вы, Альберт, солдафон! Недаром в СД вас, абверовцев, во главе с вашим Канарисом, презрительно называют «сапогами всмятку».

— Что будем делать? — Ишан Халифа подозвал к себе Ходжака и Эймира.

— Ходжак — тебиб хороший, — ответил Эймир-хан, — за неделю поставит на ноги брата.

Ишан Халифа что-то недовольно пробормотал себе под нос, неприязненно оглядывая охающего и вздыхающего Эшши-хана, которого нукеры подняли наверх. Посоветовавшись, решили, что с ним останутся Ходжак и полусотня всадников, а Эймир-хан уйдет с отрядом. Эшши-хан настрого приказал брату, чтобы тот до его приезда не смел и шага ступить за кордон.

Проводив отряд, Эшши-хан и Ходжак, сопровождаемые близкими хана, свернули с дороги и попросились на постой к баю ближайшего селения. Уложив пострадавшего в постель, Ходжак насыпал в деревянную чашу соли, смешав ее с какими-то снадобьями и измельченными листьями горных трав, залил кипятком и, накрыв сверху пустой чашей и халатом, оставил потомиться. Разрезал Эшши-хану сапог и штанину, раздел его и, обмакнув клок верблюжьей шерсти в теплый раствор, стал осторожно растирать поврежденное колено.

— Эймир — косорукий, — хныкал Эшши-хан, — а я, наверное, останусь хромоногим. У нас в роду калек не бывало...

— Не тужи, Эшши-хан, — успокаивал кто-то из родичей. — Все великие мира сего были калеками, уродами. Султан Санджар был рябой, Тимур — хромой, Баязет падишах — косой...

— Заткнись, остолоп несчастный! — Эшши-хан запустил в родича сапогом. — Слыхал? — Обратился он к Ходжаку. — Нет у меня друзей верных...

— Ты обижаешь меня. — Ходжак укоризненно взглянул на хана, а сам подумал: «Детей нет — аллаха вини, друзей нет — себя».

— Ты не в счет, — поморщился тот от боли. — Вернее тебя человека нет. Когда меня ранили в Каракумах, ты укрыл, выходил меня. Тогда я словно во второй раз родился. Отец тебя тоже ценил.

— Я не один год ходил в начальниках личной охраны Джунаид-хана.

— А я его всегда боялся. Меня до икоты колотило, когда он сестру мою застрелил. Я всегда боялся умереть не своей смертью.

— Да, покойник, земля ему пухом, был крутого нрава.

— У меня такое чувство, что меня убьют. — Эшши-хан разомлел от тепла, хотел еще что-то сказать, но вскрикнул от боли: Ходжак умелым движением вправил коленную чашечку на место.

— Вот и все. — Туго запеленав колено шерстяными обмотками, Ходжак развел в пиале с чаем кусочек мумиё, дал попить больному. — Полежишь завтра спокойно, на другой день по дому тихонько подвигаешься, а через неделю и на коня сможешь сесть. Похромаешь малость, и все пройдет.

На суеверного басмаческого главаря заметно повлиял случай его падения с лошади, но Ходжак, зная натуру Эшши-хана, не очень-то полагался на его постоянство. Доброму коню и одной плети много, дурному — тысячи мало. Даже всемогущему аллаху неведомо, что может взбрести в голову Эшши-хана.

В селение Сидарахт Эшши-хан прибыл через полторы недели. «Падишах», обычно старавшийся держаться со всеми обходительно, встретил своего «полководца» неприветливо, часто доставал из кармана табакерку и закладывал под язык ядовито-зеленый порошок наса. Белобрысый Янсен, верзила Брандт и его адъютант, такой же рыжий, как шеф, ходили словно в воду опущенные. «Поди, бьют их наши на фронте, — подумал Ходжак с радостью, — вот и ходят темнее тучи...»

Не унывал лишь невесть откуда взявшийся Каракурт, видно, чаще обычного принимавший терьяк, которым запасся впрок. С чего ему печалиться? Всех своих агентов он благополучно перебросил за кордон, отстучал Мадеру шифровку, а там хоть трава не расти. Его дело было подобрать и завербовать, а готовили их другие, натаскивая ускоренным методом — на войне некогда возиться. Если они даже чуточку напакостят красным, и то добро.

По утрам Ишан Халифа со своей свитой совершал разведочные вылазки в Тургунди, а затем оврагами подбирался поближе к советской границе и, укрывшись в развалинах старой крепости, что стояла на холме, вел наблюдение за той стороной.

— Кто знает, где тут у них пушки? — бормотал он, не отрывая от глаз цейсовский бинокль. — Где пулеметы, войска?..

— Потерпите недельку, — самоуверенно отвечал Каракурт. — Вернется оттуда мой человек — все узнаем.

— Полмесяца полководца ждали, неделю тебя. Не слишком ли долго?

— А куда торопиться? — Эшши-хан все же опасливо огляделся, увидел Янсена и Брандта, сидевших вдалеке, в открытом окопчике с биноклями в руках. — Сталинград еще не пал. Вот когда возьмут!.. — и с мстительным выражением на лице похлопал себя по груди, где в кармане халата лежал список возмездия, составленный еще под диктовку Джунаид-хана. Такой же список, но дополненный новыми именами туркменских интеллигентов и активистов, хранился и у Ишана Халифы. С ними басмачи собирались расправиться сразу, как только вступят на советскую территорию.