Призрак Проститутки

«Вы такой же отвратительный, как и русские: подавай вам точные цифры, числа, факты», — сказала она.

«И все-таки на одну девятнадцатую?» — не отступался я.

«Такой красивый молодой человек, а задает глупые вопросы!»

Воспроизведя этот обмен любезностями, я вижу, что не дал представления о Жене. Она не пустенькая. Держится так, точно в России ничего не изменилось с тех пор, как Достоевский был избавлен царским указом от расстрела. Женя вызывает исторические ассоциации. Теперь я знаю, как выглядела дворянка из провинции в середине XIX века. В обществе Жени на память приходят лучшие образцы русской литературы. Перед тобой возникают разочарованные тургеневские героини и ни с чем не сравнимые описания провинциальной жизни у Чехова. Все это в моем представлении воплощено в Жене. Но это также женщина, жившая при ужасах сталинского режима. Знаете, Киттредж, страшные опустошения, произведенные в России за время советской власти, можно представить себе по исстрадавшейся душе Жени. На вид ей за сорок — русские показывают свой возраст так, как мы этого не делаем. Знаете, мне кажется, они получают мрачное удовлетворение от того, что их изрезанные морщинами лица выдают подспудные движения души. Мы, американцы, запищали бы, если бы кто-то решил, что может заглянуть в глубину нашей души, но русские, возможно, именно этого и хотят. У меня бывали в жизни катаклизмы, и я видел, как государство заставляло моих друзей страдать, но я никогда себе не лгал. И именно это я читаю в лице Жени. У нее совершенно необыкновенные, бездонные черные глаза. А ведь она видела страшные вещи. Она — сотрудница КГБ. Или по крайней мере муж ее кагэбист. Потом она сказала мне, что ей тридцать три. Да, история оставила свои следы на русских лицах.

Ну вот, я забрасываю вас новыми именами, ничего не рассказывая о развитии событий, но дружба с Мазаровыми — самое интересное, что у меня есть в Уругвае, хотя она и возникла в результате усилий брокеров с обеих сторон.

Наша дружба возникла, потому что здесь, в Монтевидео, мы часто выступаем под «крышей» Госдепартамента. «Это прикрытие становится нашей коркой» — одно из любимых изречений Ханта. Ему, конечно, вовсе не претит выступать в качестве первого секретаря американского посольства. Как вы, наверное, помните, наш посол, достопочтенный Джефферсон Пэттерсон, — выдвиженец Эйзенхауэра, милый человек, безнадежно заикающийся, когда говорит по-английски, и заикающийся еще больше, когда пытается перейти на испанский. Поэтому Пэттерсон избегает появляться на светских приемах. Его заместитель, советник, — человек вполне пристойный, но жена у него халда, она сбрасывает туфли на приемах с танцами и вскидывает вверх ноги, объявляя: «Grand jete» [96]. Нечего и говорить, ее изъяли из общения. Таким образом, поле деятельности оказалось открытым для Хантов, а иногда для Порринджеров и для меня.

На приемах следует не забывать установки Госдепа, который считает, что постоянные призывы Хрущева к сокращению вооружений, хотя им явно нельзя верить, тем не менее требуют соответствующих шагов со стороны американцев. Мы-не-можем-еще-раз-проиграть-в-глазах-общественного-мнения — такова на сегодняшний день позиция Госдепартамента. Нам даже пришло указание из отдела Западного полушария: рекомендуется тщательно контролируемое братание с советскими людьми. Теоретически мы готовы установить дружеские отношения с любым русским, который бросит в нашу сторону взгляд, но на практике, всякий раз, как завязывается разговор за столом с тарталетками, мы ведем себя так, будто пришли поздравить с Рождеством прокаженных. А кто же захочет ставить под угрозу свою карьеру, братаясь с человеком, который так мало тебе предлагает?

Словом, директива поступила. И у нас ожил пункт ГОГОЛЬ (так мы теперь именуем виллу Боскеверде), поскольку русские возобновили приемы в саду. В Кислятине сочли необходимым прислать к нам двух своих оперативников. Отдел Советской России почти целиком состоит из антисоветски настроенных русских, поляков и финнов, свободно владеющих русским языком. Странная это компания. Параноики, замкнутые на себе и излучающие не больше тепла, чем морские уточки. Однако фамилии у прибывших к нам ирландские, если не считать написания. Пишется Хойлихен (произносится Хулихен) и Фларрети (произносится Флаэрти). Хойлихен и Фларрети дежурили по восемь часов в пункте ГОГОЛЬ весь прошлый месяц и сделали бог знает сколько фотографий с приемов, проходивших в саду Советского посольства.

Хант называет их нашими Финскими Миками. Если на них не нажимать, Финские Мики давали бы нам ноль информации, но Хант знает, как распутать паутину в Аллее Тараканов. Результат: Финские Мики нехотя выдают нам крохи с барского стола.

Самое крупное открытие (сделанное благодаря съемке русских и их гостей в саду и последующего многочасового изучения пленки): в советском посольстве замечена измена. Похоже, весьма теплые отношения установились между новым советским резидентом КГБ по фамилии Вархов, Георгий Вархов, который и выглядит соответственно — сложением похож: на танк, голова бритая и гладкая, как ядро, и нашей (готовы ли вы к такой информации?) сентиментальной Женей.

Я узнал об этом после того, как подружился — при соблюдении всех пропорций — с Мазаровыми. Я по-прежнему считаю Женю сентиментальной, хотя ее вкус — увлечение Варховым — меня поражает. Но Финские Мики уверены в достоверности своей информации. Логика подобного выбора сводится к следующему: измена может произойти на каждом приеме. Мы видим улыбки, взгляды, слышим шепот — весь язык жестов. Но все это мимолетные впечатления. Намеки подстерегают нас повсюду, но подтверждения у нас нет. Однако на пленке, если хватает терпения по нескольку раз просмотреть каждое движение наших актеров, неопределенное может стать определенным. С помощью этого метода мы на семьдесят пять процентов убедились теперь в том, что у Жени Мазаровой связь с Георгием Варховым и что Борис Геннадиевич Мазаров в курсе ситуации.

Мне неприятно заканчивать на этом письмо, но меня срочно вызывают по делу. Поскольку я буду проезжать мимо посольства, я отправлю это письмо и постараюсь завтра дополнить его последними новостями. Надеюсь, тогда сумею дать вам полный отчет. Извините, что так внезапно обрываю послание.

С любовью

Херрик.

17

Срочный вызов по телефону не был связан с работой, а исходил от Салли. Ей необходимо меня видеть. Она только что была у врача: он сказал, что она беременна.

В последнее время я пытался встречаться с ней менее часто, но это ничего не меняло. Теперь она беременна. Бедняжка Салли была честна, или, вернее, достаточно честна, когда ее припрешь к стенке (а я ее припер), и она призналась, что в этот период спала и с Шерманом. Так что она не знает, чей это ребенок. Хотя может поклясться, что мой.

Я почувствовал тошноту. Вскоре я выяснил, что Салли чувствует себя еще хуже. Никакого аборта она делать не станет, заявила мне Салли. Она выносит ребенка.

— И будем надеяться, что он будет не слишком похож на тебя, — сказала она.

Если это мальчик — она уверена, что он мой. Логика такого рассуждения казалась ей неоспоримой.

— Мне все же хочется, чтобы он немножко был похож на тебя, — сказала она.

Мы сидели на краю моей кровати вцепившись друг в друга — так нищие надеются заполнить теплом мучительную пустоту внутри. Впервые мы не разделись и не предались любви в одежде. Хоть я и уговаривал Салли сделать аборт, но знал, что она откажется, и обнаружил, что в затаенных глубинах моего существа сидит дьявол. Какой-то малюсенькой частице меня нравилось, что в доме Шермана Порринджера будет жить мой ребенок. Я вдруг понял, что злу вовсе не обязательно быть всеобъемлющим, достаточно, чтобы им был затронут один нерв. Тем не менее я изо всех сил старался убедить себя, что, в конце концов, ребенок-то может быть и Шермана. А потом решил, что это не важно. Шерман, преданный завсегдатай каждого хорошего (и низкопробного) публичного дома в Монтевидео, заслуживает того, что произойдет. Мне пришло также в голову, что у него может быть сифилис (в таком случае он может быть и у меня), хотя откормленный современной медициной Порринджер глотал все новые антибиотики, какие поступали в посольскую аптеку. Он был ходячим миоцинизином пенисульфаниламида.