Призрак Проститутки

«Хочу познакомить вас с моей невестой», — сказал я самым благодушным тоном, точно всю жизнь только об этом и думал.

Должен вам сказать, Киттредж, что при моем воспитании и темпераменте я только сейчас начинаю понимать, какие удивительные и таинственные существа женщины. Признаюсь, Нэнси Уотерстон, чье лицо в благоприятный день могло бы сравниться с лицом пасторской дочки — худенькое, с ввалившимися щеками и застывшими чертами человека, свято исполняющего свой долг, — и чьи маленькие грудки едва выступают за линию плеч, сейчас выглядела прелестно и была оживлена, как если бы ей преподнесли свадебный торт с зажженными свечами. Когда некрасивая женщина вдруг начинает излучать такой свет, у окружающих буквально дух захватывает — Вселенная поистине полна сюрпризов. (Это, по-моему, все равно что сказать: Вселенная многозначна.)

Мазаров отреагировал формально.

«Поздравляю, — сказал он. — Поднимаю рюмку за жизнеспособность будущего брака».

«Господин Мазаров, это особый тост, — сказала Нэнси со своим хорошим среднезападным акцентом, отзывающим неподдельной честностью. И чуть хохотнула, подумав, что такая честность не слишком сочетается с той ролью, какую она играет. — А вы не пришли бы на нашу свадьбу?»

«Это когда будет?» — спросил он, и я не мог не заметить, что он смотрит в конец лужайки, где Женя и Вархов все еще разговаривали с Хантом и Дороти. Лицо Мазарова исказилось от муки (чего я наверняка не заметил бы, если бы связь между Женей и Варховым не была мне известна как семидесятипроцентная достоверность), он стал похож на раненое животное, сделавшее стойку перед подъемом на гору, истекая кровью и собираясь с силами, чтобы туда забраться. Мазаров одним духом опустошил свою рюмку и остановил официанта-уругвайца, проходившего мимо с подносом, на котором стояла ледяная бутылка водки.

«Мы еще не определили дату, — сказала Нэнси, — так как я считаю, что помолвка не должна быть короткой. — „Она что, пьяна, — подумал я, — или просто в ней обнаружился новый талант?“ — Так уж у нас в семье исстари повелось. Мой отец женихался с матерью семь лет до свадьбы, пока не сказал: „Хватит. Можете звонить в колокола. А то они заржавеют“.»

«Да, — сказал Мазаров, — можно задать вам один вопрос? Что делает ваш отец?»

«Он цирковой акробат», — сказала Нэнси и снова хихикнула.

Глаза ее за стеклами очков плясали. И я понял с сочувствием и сладкой грустью, что для нее это, видимо, был самый веселый вечер в Уругвае.

«Нет, — сказала она, — наша страна основана на отрицании лжи. Мой отец сейчас на пенсии, а был он одним из руководителей страховой корпорации в Акроне, штат Огайо».

У Мазарова просветлело лицо, словно полученная информация совпала с тем, что ему было известно.

«Моя страна, — сказал он, — не была основана. Скорее получилась в результате выстрела из пушки».

Можете не сомневаться, последнюю фразу я запомнил для пересказа Ханту.

Мазаров поднял рюмку: «Тост за будущих супругов».

«Мне нравится, когда за меня произносят тосты», — сказала Нэнси.

«Сначала, однако, научитесь пить нашу водку. Американцы все время говорят мне, что им трудно приходится на русских банкетах. Потому что они не знают одного секрета».

«Ой, поделитесь вашим секретом», — попросила Нэнси.

Как раз в этот момент Вархов, обходивший оставшихся гостей, подошел к нам и так ловко включился в разговор, что я понял: оба мужчины равно привыкли сообщать всем и каждому, как следует потреблять русские напитки. Однако Вархов изъяснялся на английском, как русский Тарзан, следуя терминологии нашего инструктора на Ферме. Артикли, междометия и глагол «быть» при этом отсутствовали. Вместо них Вархов издавал какие-то нечленораздельные звуки.

«Не глоткáми, — сказал он. — Никогда не глоткáми. Надо залпом. Только. — И Вархов поднял вверх тяжелую плоскую ладонь. — С тостами, часто-часто! Первый тост — самый важный! За дружбу. От всего сердца. Сказал от сердца и залпом. — Что он и сделал и свистом подозвал официанта. — Наполни рюмки. Не волнуйтесь. Рюмки маленькие».

Нам налили водки.

«После водки, — сказал он, — икра. Закусывайте».

«Да», — сказала Нэнси таким тоном, будто всю жизнь только и делала, что выполняла приказы.

«Тогда, милая дамочка, никогда не пьяная».

«Хо-хо-хо!» — издал я.

«Циник! — сказал Вархов. И снова поднял рюмку. — Тост! — объявил он. — За этот вечер, за мирное будущее, за прелестную дамочку, за американцев, которые не боятся заданий». — И подмигнул мне.

Мы были все пьяны, и еще как.

За оградой сада по бульвару Испании мчались в обе стороны машины: одни в направлении города, вправо от нас, другие — к пляжу Поситос с его многоэтажными домами, что влево от нас. Я подумал о конспиративной квартире, где мы встречаемся с Шеви. Из боковых улиц по вечернему воздуху доносились крики мальчишек. Вархов вдруг поклонился и отошел к другой группе гостей так же неожиданно, как подошел к нам.

«Вы играете в шахматы?» — спросил меня Мазаров.

«Да, — сказал я, — но не слишком хорошо».

«Но и не плохо?»

«В общем, сыграть могу».

«Отлично. По-моему, вы должны хорошо играть. Я приглашу вас к себе. Это недалеко отсюда. И вас тоже, мисс Уотерстон».

«Назначайте день. Я принесу торт», — сказала она.

«Старая американская традиция?» — спросил он.

Это было сказано с тоской в голосе, или я домыслил? Он не только говорил на довольно приличном английском, но явно получал удовольствие от разговора на нем.

«Нет, — сказала Нэнси, — это домашняя традиция, и притом принятая в глубинке».

«Значит, домашняя и принятая в глубинке», — повторил Мазаров.

«Примерно», — сказала Нэнси.

Киттредж, это был узловой момент вечера. Якорь переброшен через пропасть, за ним последует веревка. Она и последовала. Я расскажу вам в следующем письме про вечер, проведенный с Мазаровыми.

С любовью к вам, Хью и Кристоферу

помолвленный жених Гарри.

В письме я опустил остальную часть вечера. Нэнси была пьяна и сказала, что переела закусок, поэтому я отвез ее домой. Она живет в трехкомнатной квартире на первом этаже скромной виллы на улице Доктора Джеральдо Рамона, в трех кварталах от посольства.

— Я считаю, человек тогда свободен, когда он утром может ходить пешком на работу, — убежденно заявила она хоть и заплетающимся языком. У нее было явно два голоса. Тут я совершил ошибку и поцеловал ее.

Она ответила на мой поцелуй, словно мы и в самом деле были помолвлены и собирались завтра пожениться. Я обнаружил, что рот девственницы совсем не похож на другие. Ее губы вжались в мои словно семейная печать в воск. От ее зубов слегка пахло зубной пастой, зубным элексиром и пломбами, а дыхание было словно из горячей печи, в нем чувствовалось гниение, исходящее из желудка. Мною овладели чувства, в которых я никогда не смог бы признаться Киттредж. Я понимал, что Нэнси Уотерстон может стать моей навсегда, достаточно захотеть, и ощущение такой власти породило во мне что-то очень холодное. Вместо пальца Ханта, ласкавшего ее влагалище, я увидел свой палец.

Я пользовался им для прикрытия своих импульсов. Тут я поцеловал ее вторично — на сей раз в щеку, заверил, что вечер был замечательный и что мы, наверно, пойдем к Мазаровым вместе, и отбыл, сознавая, что один-единственный поцелуй мог подвести меня к женитьбе.

По пути домой я вспомнил, как Салли (понятия не имевшая о затее Ханта с помолвкой), проходя по лужайке мимо меня, умудрилась произнести хриплым нетвердым шепотом, который вот-вот мог сорваться на крик: «Дешевка, неужели ты не мог проявить хотя бы больше вкуса».

Однако тогда я первым делом подумал, не могли ли Финские Мики сфотографировать движение ее губ. И быстро сказал: «Это хитрость, задуманная Хантом. Не поднимай волны, Салли», — и приподнял рюмку, как принято в Фирме приветствовать в знак любезности жену коллеги.

Только сейчас, по пути домой, мне пришла в голову мысль, что русские тоже могли снимать то, что происходило в саду. Они увидели бы мое лицо. Что могли они понять из моих слов: «Это хитрость, задуманная Хантом. Не поднимай волны». Возможно, я слишком много выдал. С другой стороны, русские могли сделать далеко идущие выводы.