Призрак Проститутки

«Вам не захочется это слышать».

«Я считаю, вы передо мной в долгу и обязаны сказать».

«Хорошо».

Я внезапно поняла, что передо мной не глупый и не слабый человек и даже не остряк-самоучка. Подо всем этим скрывалась личность, которая еще вылезет на свет божий из немыслимого сплетения своей Альфы и Омеги, — передо мной будущий джентльмен, уравновешенный и решительный. Мы еще услышим об Арнольде Розене.

«Киттредж, — сказал он, — общее мнение здесь, в Технической службе, что Альфы и Омеги не существует. Альфа — это просто новый способ подхода к сознанию, а Омега — подмена бессознательного начала».

«Они никак не могут втемяшить это себе в мозги. Сколько раз надо повторять, что и у Альфы, и у Омеги есть бессознательное начало. Есть суперэго и эго».

«Это известно, Киттредж. По на практике все опять сводится к сознательному и бессознательному, и Альфа — это первое, а Омега — второе. Позвольте вам сказать, что эти люди не злейшие ваши критики».

«Так скажите же наконец — я уже который раз вас об этом прошу, — что говорят злейшие».

«Мне не хочется».

«Пусть это будет вашим последним вкладом».

«Ну, хорошо. — Он посмотрел на свои сцепленные пальцы. — Киттредж, cognoscenti[93] решили, что концепция Альфы и Омеги может быть лишь проявлением дремлющей в вас шизофрении. Извините».

Он встал, протянул мне руку, и, знаете, я ее не оттолкнула. Мы обменялись слабыми рукопожатиями. Мне кажется, мы оплакивали окончание совместной работы. Несмотря ни на что. С тех пор я видела его лишь в кафетерии и в коридоре. Мне недостает его острого ума. Могу повторить это под присягой.

Гарри, я не могла удержать в себе этот удар. Я рассказала все Хью, и он договорился о встрече с Даллесом и Хелмсом. По-видимому, он считал, что я должна сама тащить каштаны из огня, но я на эту встречу не пошла. Как могу я отстаивать свою работу, если ко мне придираются и говорят, что я шизофреничка! Словом, Даллес сказал Хью, что ни минуты не думал, будто моя работа — следствие шизофрении. Самая мысль об этом шокирует. Нет, теория Киттредж по-прежнему представляется ему глубокой. «Я даже назвал бы ее, — сказал Даллес, — священной и неприкосновенной».

Затем высказался Хелмс: Киттредж, с его точки зрения, следует считать великим изобретателем. Такого рода творческая оригинальность часто несправедливо страдает. «Вся беда в том, — сказал он, — что нам приходится иметь дело с психологической реальностью. Рядовые сотрудники Технической службы склонны видеть в Альфе и Омеге этакое зрелище со световыми эффектами».

«Параноидальное зрелище со световыми эффектами?» — спросил Хью.

«Послушай, — сказал Хелмс, — мы можем перебрасываться словами до тех пор, пока на кортах не стемнеет и станет невозможно продолжать игру. Главная трудность состоит в том, что, с одной стороны, надо поддерживать такой подпольный цирк, как Техническая служба, и в то же время считать абсолютно verboten[94], чтобы ее называли паноптикумом. Киттредж пробыла там пять лет и не добилась убедительных результатов. Надо найти ей другую boulot».

Boulot. Старое жаргонное словечко, обозначающее работу, мальчик. Пересказывая мне этот разговор, Хью был крайне расстроен — таким я его никогда еще не видела. И вы знаете, это было в тот день, когда прибыла ваша брошь. Это кое-что объясняет. Я сразу села на ЛСД. Что угодно, лишь бы была сила для новой схватки. Страшные картины являлись мне в ту недолгую пору. Я шла по длинной фиолетовой дороге к фосфоресцирующим лунным прудам, по которым бродили свиньи, а еще хуже: я была молодым человеком, развлекавшимся в публичных домах.

Какие это были дни! А сейчас я провожу от шести до восьми экспериментов с почерками, и это оказалось невероятно увлекательным. И не оставляю мысли о том, чтобы развить теорию Альфы и Омеги. О, я к этому вернусь. Обещаю.

Теперь вам ясно, почему я хочу снова знать о вашей жизни. И подробно. Я чувствую, что недостаточно знаю детали собственной жизни. Я ведь понятия не имела, сколько моих коллег, часто совсем чужих мне людей, определяли мою судьбу. Ваши письма позволяют это себе представить.

Гарри, пишите. Право же, меня очень интересует, как вы проводите дни. Кажется, прошло столько времени с тех пор, как я держала в руках большое письмо от вас. Что произошло с ЛА/ВРОВИШНЕЙ и его раздираемой сомнениями душой? И как обстоит дело с приемами в саду у русских и со славным Хайманом Боскеверде и его женой, которая шепотом говорит милые вещи про Горди Морвуда? Да, рассказывайте мне все, рассказывайте про вашего Гэтсби с его соломенными волосами и темно-каштановыми усами, которые Ховард Хант велел сбрить! Видите, я все помню и хочу знать больше.

Можете писать мне даже про своего рвущегося вверх шефа. Теперь я поняла, почему мне так не поправился мистер Хант. Он — олицетворение того принципа в жизни, с которым я не приспособлена иметь дело. Но я недолго буду держаться таких предрассудков. Если хочешь иметь новые идеи, надо найти способ самой обновиться. Так что рассказывайте мне и о нем тоже. Любопытство мое возрастает, мои построения становятся более гибкими. С течением времени моя любовь к вам будет все расти, дорогой, давно отсутствующий человек.

Киттредж.

16

Письмо было написано мелкими готическими буковками. К тому времени когда я дочитал его, тоска по Киттредж набросила еще одну петлю на мое желание бежать от этой любви.

11 января 1958 года

Дорогая моя Киттредж!

Не буду даже и пытаться говорить вам, как ваше письмо приблизило меня к вам. Как сильно, должно быть, вы пережили эту чертову несправедливость, которая с вами произошла. Теперь я понимаю, почему вам было приятно получать мои письма, полные разных мелочей. В таком случае позвольте отвлечь ваши мысли. Здесь, в нашей резидентуре, в рабочий день, когда сразу два или три задания доходят до кипения (или рассыпаются), чувствуешь себя так, точно сидишь в машине, изображенной Рубом Гольдбергом[95]. Сейчас, в субботу днем, у нас тихо — редкий случай, чтоб было тихо субботним днем среди январского лета. Все мои знакомые — на том или на другом из желто-бурых пляжей, на берегу океана цвета кофе. Жарко, и я сижу в шортах по-прежнему все в том же дешевом гостиничном номере — поверители, я один из трех старейших обитателей этого отеля. Киттредж, я горжусь тем, как мало меня интересуют материальные вещи. С другой стороны, я буквально пускаю пары от удовольствия, перечисляя то, чем мы занимаемся в резидентуре. У меня такое чувство, будто это мое собственное предприятие, и я с гордостью провожу инвентаризацию.

Вот вам хорошая порция новостей. В доме Боскевердов расположились два отвратительных типа, прибывших из Вашингтона, из отдела Советской России. Вечерами, по вторникам, ЛА/ВИНА ведет скрытые сражения с группой студентов-леваков на другом конце города. Вы помните, что ЛА/ВИНА малюет лозунги? И по-прежнему существуют Пеонес, и Либертад, и Шеви Фуэртес, к которым прибавились русские, вернее, одна русская пара. У меня установились добрые отношения с Мазаровым и его женой, и мы ходим друг к другу в гости. Да, единственное серьезное изменение в моем положении: мне разрешено (при соблюдении крайней осторожности), не только разрешено, а даже велено поддерживать отношения с Мазаровым. Это вывернуло наизнанку всю мою внутреннюю жизнь.

Однако прежде чем это описывать, не могу не сказать вам, Киттредж, как я вас обожаю. Я абсолютно не могу понять, как кто-либо, занимающийся нашим делом, может хоть на минуту усомниться в существовании Альфы и Омеги. Один из хороших преподавателей филологии в Меле сказал, что такие слова, как «абсолютно», могут употреблять лишь безнадежно влюбленные. Вот уж абсолютно нет.

Итак, переходим к моему доброму другу Борису Геннадиевичу Мазарову и его жене-цыганке Жене. (Женя сказала мне однажды, что она на одну девятнадцатую цыганка.)

«На одну девятнадцатую?» — переспросил я.