Фантастика и Детективы, 2013 № 9

Размахиваю животным над головой, читаю что-то из фон Волькенштейна. Крыса пищит, как резаная. Еще немного, и сюда соберутся котоборотни со всей округи.

Рифмач успевает раньше. Против обыкновения, он подходит тихо, с грустной улыбкой, стихов не читает, выпить не предлагает. Кладет руку мне на плечо:

— Ты звал, Энди? Я пришел.

— Отлично, друг. Спасибо.

— Поздно считаться дружбой, знаешь ли. Слишком поздно. Рыбака уже нет с нами — и тебе, я знаю, уже сто лет никто не писал. Остались Рифмач — это я — и Каменщик, твердый как скала.

— Еще Крысолов теперь.

— Нет, еще рано говорить о нем. Он, как ты, на распутье. Тебе надо поговорить с Учителем, Энди.

— Нет. Нет-нет, не могу. Я не могу, ты знаешь.

— А ты попробуй.

— После того, что мы сделали — как? Это невозможно.

— Все возможно в этом мире. Как пророк тебе говорю, возможно. Найди Учителя, и тогда, может быть, ты найдешь и себя. Иначе — тебя уже никто не найдет. Никогда — кроме того, высокого. Видел его сегодня?

Вспоминаю оскал золотых зубов, вздрагиваю:

— Видел. Если такой умный, скажи, как найти Учителя.

Ничего не отвечает. Грустно улыбается, снимает с моей головы федору — и, как будто так и надо, нахлобучивает на себя:

— Не скрывай лицо, тебе не идет. Вот, я забрал у тебя одно, а отдаю другое. Бери и смотри, и учись видеть снова уже наконец!

Миг — и его нет. Утренний ветер треплет мои волосы, рвет из рук лист бумаги. Темно-синий фон, ярко-желтые кричащие буквы: «Йети капитана Гранта! Только сегодня, только у нас!»

И картинка: черно-белый арлекин на канате, а внизу толпа каких-то синих обезьян скалит клыки.

Переношусь туда. Это так просто, оказывается, вспомнить давнее, и перенестись к старому Учителю. Впрочем, не такой и старый. Он нисколько не изменился со времени нашей последней трапезы: серые пронзительные, но добрые глаза, длинные волосы раскиданы по плечам, аккуратная бородка.

Только одежда — я сначала не поверил. Одежда — цирковое трико, черно-белые ромбы.

Он ведет представление, он пляшет на канате — он говорит со зрителями, и зрители слушают, затаив дыхание.

Что ж, наверное, так и должно быть. Если из нас никто не делает этого — приходится самому. Не буду ему мешать.

Дожидаюсь конца представления, встречаю его в кулисах:

— А где же обезьяны?

— Одна только что пришла ко мне и спросила: «А где же обезьяны», — спокойно отвечает он. Ни улыбки, но вопроса. Только спокойное знание. Устало садится на парусиновый стул:

— Ну здравствуй, Андрей.

Вздрагиваю, услышав звук своего имени. Ко мне сто лет никто не обращался вот так, по имени. Твердокаменный Петр предпочитал какие-то недомолвки и полунамеки. Фома по-дружески уменьшал, бравируя английскими корнями.

— Учитель, — задыхаюсь, не нахожу слов. — Учитель, но как, вы — живы?

— Конечно. Что смущает тебя?

— Но ведь мы, мы сами тогда, — снова задыхаюсь, не нахожу слов, чтобы описать ужас содеянного нами, падаю на колени.

Он ласково гладит меня по голове:

— Расчленили и съели меня, слили и выпили кровь, а кости сожгли в очистительном пламени?

— Так, — выдыхаю. — Простите нас, простите.

— Это было больно. Да, очень больно. Но уж если три могучих короля с востока не смогли убить меня — хотя они закопали меня в землю, расчленили, стерли в порошок и сварили — что говорить о вас?

— Учитель, вы простите нас?

— Я давно простил.

— Но почему нас осталось так мало? Только, — заминаюсь, — двое. Да, двое. Каменщик и Рифмач. А как же я?

— А ты, Рыбак, перестал быть ловцом человеков. Хотя толкачом, к чести твоей, тоже не стал. Вас осталось мало не потому, что я затаил зло — я не то чтобы не умею, просто не хочу этого делать. Вы сами себе лучшие демоны.

— Учитель, — плачу. Не стесняюсь своих слез, кто-то заходит в палатку, выходит, мне все равно, я вспоминаю, я понимаю все недомолвки Петра и намеки Фомы, и взгляды Софии, и поведение Любови.

— Не плачь. Хочешь, я снова сделаю тебя ловцом человеков?

Встаю. Смотрю ему в глаза — пронзительные, добрые:

— Я не знаю, Учитель. Слишком мало нас осталось — теперь только трое. А на той стороне — намного больше.

— Один умный человек сказал: «Врагов не надо считать, их надо бить». Ну, так как, ты с нами — или ты против нас?

Не отвечаю. Поворачиваюсь, выхожу из палатки — понимая, кто же был обезьянами на его представлении, кто скалился снизу, тыкая пальцами, хохоча и втайне жаждая, чтобы он свалился с каната и пролил в опилки и досаду и кровь.

И сам почувствовал себя бывшим среди них.

Я увидел то, что так долго не видел, что мечтал увидеть долгими бессонными ночами: полную и ясную картину моего мира. Такой, как видел ее когда-то. Увидел и осознал, и понял, и принял. Все предстало передо мной и улеглось — навсегда.

И поле над пропастью, и дети, играющие во ржи, и те, кто подстерегает их, и те, кто охраняет — все залито ясным солнечным светом, и каждый выбирает свою дорогу в этом поле, и идет по ней, идет — пока не дойдет до своего финала.

Я — дошел.

Солнце заливало золотым светом город и пригородные сады, и рекламные щиты, траву у моих ног, и пролетающие по трассе машины казались слитками расплавленного золота, летящие навстречу счастью, любви, надежде, вере, мудрости и богатству.

А в траве — в золотой траве у моих ног — пробивалась чуть заметная желтая дорожка.

Не уходи

Кирилл Берендеев

Кирилл Берендеев

17 августа 1974 г.

17 августа 1974 г.

«Уважаемые пассажиры! Автобус оборудован камерами видеонаблюдения», — я огляделся. Одна позади водителя и две в конце салона, расположены так несуразно, что в середине, напротив выхода, образуют слепое пятно. Здесь, на откидном сиденье, я и устроился.

Случайность, что не прошел дальше, или заметил их, эти вездесущие камеры? Да, большая часть не работает, повешена отпугнуть — хотя когда и кого это останавливало? Скорее, заставляло идти напролом, не просчитывая последствия. Девяносто процентов преступлений свершается импульсом: увидел, вырвал, ударил, выстрелил — скрылся. Перевел дух.

«Почта, следующая остановка…». Я стремительно выскочил в закрывающиеся двери, автобус фыркнул и скрылся за поворотом. Я перешел улицу, выискивая знакомое окно.

Женька, заноза, мы уже три года не вместе, что же ты снова и снова напоминаешь о себе? Только забываюсь, снова звонишь, о чем-то просишь, что-то рассказываешь. Почему всегда случается: если у тебя накипело, только я годен это выслушать, переложить ношу на свои плечи и маяться ей.

Не хотел подходить к телефону — только пришел с неудачного собеседования — а тот названивал вовсю. Непостижимым чувством ощутил опасность звонка. А все равно подбежал и взял.

Женя попросила приехать: муж без объяснений не ночевал дома, с прошлого утра не звонил. И мобильник не отвечает. А милиция, то есть, полиция, зачешется через трое суток, ты же работал, знаешь. Я даже не смогла подать им заявление, а ты… ты можешь помочь, я верю, ты найдешь. Я очень тебя прошу, я…

Она захлебнулась словами, сдавив мне горло. Молча кивнул, и она, поняв, почувствовав согласие, — ну а когда иначе? — назначила встречу.

Я подошел к подъезду, услышал клаксон из красной «ауди». Женькина страсть затерялась за «газелями», иначе заметил бы. Или не хотел смотреть в ту сторону?

— Привет, что с ним? — поцеловала в щеку, обняла и отстранилась. В салоне тепло пахло пряностями; Женька, в строгом черном костюме и белой сорочке, пристально вглядывалась в лицо, выискивая перемены. Мы не виделись почти год, грешным делом, думал, отпустило.

— Ты похудел, осунулся. На работе что-то? — и тут же: — Пожалуйста, не пей так.