Охота на охотников

Через два дня Рогожкин ушел за грузом обуви и трикотажа в Италию.

Ездить по дорогам Европы - одно удовольствие. Все шоссе разнумерованы, рядность обозначена четко на каждом даже самом мелком пересечении с птичьей тропкой, со слабым, едва приметным стежком обязательно стоит указатель, куда эти тропка или стежок ведут, а также какой город маячит на горизонте и вообще что ожидает водителя в пути. Дороги Европы - не то что дороги России, Украины или Белоруссии.

В Италию ушли колонной из трех машин: Стефанович, малютка Шушкевич и Рогожкин. Рогожкин понравился шефу колонны. И точной манерой вождения Рогожкин мог идти по трассе со скоростью сто шестьдесят километров в час и не лихачить, и характером своим, не признающим подлости, и готовностью в любую минуту прийти на помощь. Словом, после рейса в Москву Стефанович подошел к Рогожкину, глянул на него пытливо, будто следователь на подозреваемого, и произнес скрипуче:

- Будем ездить вместе.

Под Римом, в маленьком городке, славящемся древним горбатым виадуком, они загрузились "ширпотребом", как Стефанович полупрезрительно величал одежду, обувь, косметику, и прямиком, стараясь как можно реже останавливаться, отправились в подмосковную Апрелевку, где находились склады одной процветающей фирмы, владеющей в российской столице двумя рынками и тремя универмагами, разгрузились там, затем снова встали под погрузку в Зарайске, взяли "вонючий груз" - покрытые плесенью, закисшие кожи, испортившиеся на местной обувной фабрике, отвезли на Урал - по дороге все дивились, кому же такая гниль нужна, но выступать не стали, переместились в Екатеринбург и вновь всей колонной подрулили к грузовой стреле.

В общем, в Лиозно Рогожкин появился лишь через восемнадцать дней худой, усталый, но довольный собой - ему нравилось, когда много работы. Много работы - это полный кошелек денег. Ну, если не до конца полный, не тугой, то наполненный хотя бы наполовину. А деньги сейчас Рогожкину были нужны, как никогда: он уже подумывал о женитьбе на Насте...

Хотя, если быть честным, в предстоящей перспективе его огорчало одно - с дальними дорогами придется расстаться. Семья и ремесло дальнобойщика несовместимы.

Помывшись, побрившись, почистившись, он выскочил на улицу и из телефона-автомата позвонил Насте на работу - своего телефона у Рогожкина не было.

- Это я, - сказал и чуть не задохнулся от прилива нежности.

- Вернулся? - Голос у Насти от радости даже зазвенел.

- Ага, - глупо улыбаясь, не в силах совладать с волной восторга и тепла, накатившей на него, ответил Рогожкин.

- А дальше куда?

- Дальше в Болгарию.

- Счастливый, - вздохнула Настя, - там тепло, светит солнце...

- В Болгарии уже вряд ли светит, вот в Италии - да.

Они говорили ещё некоторое время, явно наслаждаясь друг другом, а если и замолкали, то молчание это было для них красноречивее, выразительнее всяких слов.

Едва они закончили телефонный разговор, как Рогожкин снова позвонил Насте.

- Я к тебе сейчас приеду, - объявил он.

- Сюда? В автобусный парк? Не надо. - В голосе Насти послышалось смятение, и Рогожкин понимал ее: горластые, языкастые, беспардонные водители, привыкшие лаяться с милиционерами, спекулянтами, с разным ворьем, с "зайцами" и зубастыми бабушками, могут вогнать в краску кого угодно. - Да потом мы с тобой только что обо всем переговорили, - сказала Настя.

- Только что, да не только... Я уже соскучился. - Рогожкин подивился тому, как трудно у него рождаются слова. - Очень хочется повидаться. Хотя бы на минуту.

- Вечером, Миша. Все вечером. Давай пойдем в кино?

- Ладно... Пойдем, - неохотно и одновременно счастливо проговорил Рогожкин, - в кино пойдем. Я так давно не видел тебя... Целых восемнадцать дней... Привез тебе подарки.

- Спасибо, Миша. До вечера.

Рогожкин ещё несколько секунд подержал замолчавшую трубку в руке, словно бы надеясь снова услышать Настю, но не услышал и тяжело вздохнул...

Ненастье в Хургаде - явление кратковременное. Когда утром Каукалов выглянул из бунгало, то невольно зажмурился от ошпаривающе яркого солнца, покрутил ошеломленно головой и нырнул назад.

Растолкал Майю.

- Вставай! Пора на море!

Та нехотя раскрыла глаза, потянулась со сладким стоном:

- А это самое... Песок, снег... Чего там есть на улице? Холодно же!

- Так холодно, так холодно, что запросто можно обжечься. Даже кожа слезет с задницы, если её неосторожно подставить такому солнцу. Оч-чень холодно.

Майя снова застонала, потянулась и закрыла глаза.

- Не могу. Не хочу. В конце концов, на отдыхе мы или нет?

Через час компания в полном составе все-таки выползла на пляж. Здесь, прямо на песке, были возведены настоящие папуасские шатры, сплетенные из тростника, глядящие острыми макушками в синее небо, около шатров стояли тяжелые деревянные лежаки. Минут двадцать компания полежала на солнце и задымилась. Вначале в тростниковую тень нырнули девчонки, потом - Аронов, прихлопывая себя по обожженным бокам, последним - Каукалов. Он выдержал дольше всех.

Море в прямых лучах солнца сделалось прозрачным, ярким и мягким, в нескольких метрах от берега, ловко управляя широкими легкими досками с воткнутыми в них треугольниками парусов, носились виндсерфингисты загорелые ребята, громко переговаривающиеся друг с другом на немецком языке - в Хургаде отдыхало много немцев, - вода с шипеньем подкатывалась под плоские доски, раздавались частые громкие шлепки, будто кто-то хлопал в ладони... Это виндесерфингисты лихо перепрыгивали с одного кудрявого морского бархана на другой.

- Ловко как ездят, а? Будто блины на сковородке пекут. Даже завидно становится. - Майя достала из сумки флакон с кокосовым маслом, протянула Каукалову. - Смажь мне спину. Иначе облезу, как банан.

- Банан - фрукт, достойный похвалы в любом виде - и в жареном, и в пареном, и в сыром, и в вяленом... - Каукалов набрал в ладонь масла, ткнул Майю кончиками пальцев в затылок, заставил нагнуться.

- Не ставь меня в позу раньше времени! - шутливо возмутилась та. Еще не вечер!

- А это дело - вневременное и внесезонное, - добродушно проговорил Каукалов, - народ когда хочет, тогда этим делом и занимается.

- Народ! - воскликнула Майя. - Мне плевать на весь народ, для меня главное - моя собственная персона. Мажь быстрее спину, иначе я действительно облезу!

Каукалов ловко и быстро растер ладонью кокосовое масло, звонко хлопнул Майю ладонью по аппетитному месту - будто на доске перепрыгнул с одной волны на другую.

- Негодяй! - воскликнула Майя, выпрямилась, резко замахнулась рукой, чтобы ударить Каукалова и... обхватив его голову, притянула к себе. Поцеловала в щеку. - Понял, что ты негодяй?

- Понял.

- А ты знаешь, кто такой негодяй по классификации Плешки?

- Примерно.

- Примерно... Тут надо знать точно. Классификация - наука точных определений. Как называется человек, у которого есть где, есть кого, но нечем?

- Несчастный человек.

- Правильно. А как называется человек, у которого есть кого, есть чем, но негде?

- Это тоже несчастный человек.

- Ну-у... в общем, тоже правильно. Хотя можно было бы назвать по-другому, придумать что-нибудь про обстоятельства, которые сильнее нас и так далее. А как называется человек, у которого есть чем, есть где, но некого?

- Опять же несчастный человек.

- Придумать ничего другого не хочешь?

- Не-а!

- А как называется человек, у которого есть где, есть чем, есть кого, но не хочется?

- Не знаю.

- Вот это и есть негодяй! - Майя вновь звонко чмокнула Каукалова в щеку, повторила звучно, с удовольствием, вкладывая в простое слово греховный смысл: - Подлец!

Каукалов довольно рассмеялся. Майя ему нравилась. Но, надо заметить, Катя нравилась тоже. Катя хоть и походила на Майю внешне, но характер имела совсем иной. У Майи, в её колючих выражениях, в неумении или нежелании стесняться, в угловатости, которую она обрела, похоже, специально особенно это проступало, когда она хотела подчеркнуть собственную независимость, - слишком часто появлялось что-то мужское, грубое, а Катя была этого лишена напрочь. Катя была женщиной до мозга костей, не допускала резких выражений и хлестких выпадов.