Охота на охотников

- Не знаю... Загляни через год, там видно будет. Следующий!

Левченко вышел из ГАИ совершенно лишенный сил, будто после драки, где из него едва не выбили дух, постоял немного на улице, хватая раскрытым ртом воздух, затем с трудом доплелся до ближайшей скамейки и с маху плюхнулся на нее. Дрожащими пальцами сгреб с куста кучерявый пушистый снежок и, пока он не начал таять, быстро кинул его в рот.

Ни холода, ни вкуса снега не почувствовал.

- Как же так? - пробормотал Левченко сырым, прилипающим, словно снег, к губам шепотом. - Как же так?

Он сидел на скамейке минут двадцать, руки тряслись, слезы стояли в глазах, обида разрывала ему сердце. Но ведь свет клином на этом старшем лейтенанте не сошелся. Есть другие начальники в погонах, есть другие ГАИ... А пока надо думать о том, как жить дальше. Конечно, Левченко может устроиться и слесарем, и будет зарабатывать неплохие деньги - особенно когда поднатореет в новом деле, - будет получать даже больше, чем за баранкой фуры, но потеряет нечто другое, о чем плешивый старлей может только догадываться, - Левченко выпадет из некого особого братства шоферов, его отлучат от дороги, а отлучить шофера от дороги - все равно что лишить человека хлеба и воды.

Он вернулся домой в темноте. Матери не было - скорее всего, она пошла в школу по каким-нибудь делам либо в магазин купить продуктов.

Едва Левченко переступил порог, его встретил бодрый вскрик:

- Быть того не может!

Левченко не выдержал, улыбнулся - это был попугай Чика, маленький, желтый, словно цыпленок, очень сообразительный, совершенно беспородный, поскольку ни один специалист не мог определить: из какого яйца он вылупился, из вороньего или куриного?

Левченко приобрел его на рынке в Смоленске, точнее, выменял на бутылку дурной кавказской водки у опустившегося синеносого деда Мороза. Тот ходил летом по рынку в валенках с подшитыми толстыми подошвами и предлагал всем попугая, которого он держал в пластиковой бутылке из-под кока-колы с продырявленными боками, чтобы бедной птичке было чем дышать.

Старик жестоко страдал от похмелья, его организм требовал немедленного "долива", и Левченко дал ему бутылку водки, купленную в Москве на всякий случай в киоске на площади трех вокзалов.

Дед Мороз обрадованно сунул Левченко посудину из-под кока-колы и зубами сдернул пробку с водочной бутылки.

- Как зовут-то хоть животину? - полюбопытствовал Левченко.

- Как хочешь - так и зови. Он на любое имя откликается.

- А сколько ему лет?

- Лях его знает! Может, три, а может, сто.

В таком вот странном домике Левченко и привез попугая домой. Назвал его Чикой. Чика оказался существом талантливым - он имел живой, не "транзисторный" голос. Большинство попугаев говорят искаженно, будто вещает недоброкачественный переносной приемничек, а Чика воспроизводил человеческую речь очень чисто, с "живыми" красками.

Любимыми фразами у Чики были "Ага" и "Быть того не может!", он очень любил, когда в коттедже бывали гости, внимательно слушал их разговоры, кивал головой и вставлял свои громкие словечки, часто сбивая говорящего с толку. Да и как не сбиться, если на пламенную правдивую речь вдруг следовало безапелляционное резюме, произнесенное очень громко и четко:

- Быть того не может!

Еще Чика выучил длинную сложную фразу, адресованную самому себе: "Какой у нас Чика хороший, звонкоголосый, импортный..."

Левченко открыл дверцу в Чикиной клетке, выпустил этого желтого беспородного цыпленка в комнату полетать - пусть малость разомнется. Чика первым делом подлетел к зеркалу, уселся на одежную щетку, лежавшую на приступке и внимательно оглядел себя.

- Какой у нас Чика хороший, звонкоголосый, импортный, - произнес он радостно, повернулся к зеркалу одним боком, потом другим, гордо вскинул голову: Чика нравился сам себе.

Левченко печально улыбнулся: попугаю можно было позавидовать никаких забот, никаких хлопот... Сам же он пока не знал, что ему делать.

Сильно заныла правая рука - похоже, воспалился шов на запястье. Надо было идти к врачу.

Медицина сейчас стала неведомо какой, одни говорят - платная, другие - бесплатная, как и прежде, третьи - смешанная, четвертые талдычат ещё что-то, хотя главное не изменилось: как была она беспомощной, так беспомощной и осталась.

- Какой у нас Чика хороший, звонкоголосый, импортный, - вновь проговорил попугай, продолжая любовно смотреть на себя в зеркало.

Путевки в Хургаду оказались недорогими - вместе с билетами, четырехзвездным отелем и двухразовым питанием, утром и вечером, обошлись в пятьсот пятьдесят долларов. На четверых - две тысячи двести. Аронов довольно покивал головой: думал, обойдется дороже.

Он позвонил Кате Новиченко и спросил:

- Девочки, вы готовы?

- Всегда готовы! - весело вскричала та, правда, поинтересовалась на всякий случай - может, речь не о том, о чем она подумала: - А к чему конкретно мы должны быть готовы?

Аронов засмеялся.

- К тому самому! - и многообещающе похмыкал в кулак.

- И все-таки? Ароша, не темни и не пудри мне мозги... Выкладывай!

- К поездке в Хургаду, - наконец признался Аронов.

- Ур-ра-а-а! - закричала Катя, чмокнула трубку. - Я тебя, Илюшенька, люблю! Приноси почаще хорошие вести!

- Удрать из института удастся?

- Нет проблем! А с Майкой как... Майка тоже едет?

- Тоже.

- Ур-ра-а! Сейчас сбегаю к Майке, обрадую её. Когда вылетаем?

- Очередной чартер в Хургаду через два дня.

Хургада встретила их горячим ветром, песком, который, будто снег, стремительно несся над землей, теплым морем и улыбающимися бедуинами в чалмах, с наполовину закрытыми лицами.

Бедуины водили по Хургаде верблюдов и мелодично выкрикивали: "Камилла! Камилла!", предлагая сытым, ленивым туристам покататься.

Русская речь слышалась на каждом углу - такое впечатление, что приехали не в Хургаду, а куда-нибудь в Сочи или в Геленджик.

Самым распространенным занятием среди отдыхающих соотечественников была пьянка. На втором месте стояли карты, на третьем - бабы.

В "Тулу" со своими "самоварами", как приехали Каукалов и Аронов, не приезжал никто - все находили "самовары" здесь: в Хургаде было полно длинноногих красивых девочек с Украины и из России.

- Все равно будем в выигрыше, - на лице Каукалова возникла презрительная улыбка, - вот увидишь, Илюшка!

Главным "самоварщиком" в отеле "Жасмин", где они остановились, был толстый краснобровый дядька с резиновыми щеками и огромным животом, из-за которого он не видел земли, по прозвищу Зеленый, - с намеком, видать, на общеизвестную валюту. Зеленый носил с собой в кошельке двадцать тысяч долларов наличными, это были его карманные деньги, "мелочь" на всякий случай... Еще у него имелась запасная сумма - тридцать пять тысяч долларов. Эти деньги Зеленый держал в сейфе у портье. Каждый проживающий в отеле "Жасмин" получал в пользование такой сейф.

Зеленого любили в отеле все - официанты, дуканщики, полотеры, мусорщики, носильщики - он швырял деньги направо-налево, совершенно не считая их. Каукалов Зеленого невзлюбил, сразу высказался в его адрес коротко:

- Ходячий сортир.

- Почему сортир? - Аронов недоумевающе поднял брови.

- Только жрет, да... - что-то сдержало Каукалова, он недовольно покосился на девушек, - и в сортир бегает, переработанную еду спускает в унитаз.

Аронов попробовал защитить Зеленого, но напарник мрачно отвернулся от него. Аронов понял в чем дело: школьный приятель завидовал богатству Зеленого.

Отель "Жасмин", кроме главного здания, имел десятка четыре "бунгало" - современных белых домиков с крохотными верандами и врезанными в стены кондиционерами, очень уютных, уединенных, с квадратными зашторенными окнами и редкой растительностью вдоль стен - мелкими деревцами, похожими на ивы, растущими прямо из камней и раскаленного песка.

Видно, каждое такое деревце было очень непросто выходить - на обширной территории отеля их было мало. И вообще в Хургаде было мало зелени.